Лазарев пристроился к нам. — Как себя чувствуешь? — спрашивает его Воронин.

— Погасил пожар. Могу драться.

Нас четверо. Теперь надо идти на перехват «юнкерсов». Но в небе никого не видно. Петр вновь запрашивает землю.

— Набирайте высоту и будьте внимательны, — слышно в ответ.

Странный совет. Воронин же своими глазами недавно видел бомбардировщиков…

Так, а где же Сирадзе с Шахом?

— Кацо! Кацо! Где вы? Почему молчите?

— Вот мы, здесь.

— Это ты, Саша, отвечаешь?

— Я, я, товарищ командир.

— Иди, дорогой, поближе к нам…

Паши снова летят шестеркой, ожидая появления «юнкерсов».

— Бомбардировщики изменили курс и скрылись, — сообщила земля.

Значит, этот бой сыграл свою роль. Вражеским истребителям не удалось пробить дорогу бомбардировщикам. И все же Петр запросил:

— Дайте курс наперехват. Мы быстро догоним: у нас большая высота.

— Ждите над своим районом.

Время нахождения над полем боя Воронина истекло.

— Идите домой, — немного погодя приказывает ему пункт наведения. — Спасибо за хорошую работу!

Лазарев тяжело ранен. Трудно поверить. Ведь в воздухе после боя Воронин лично слышал его четкие слова: «Могу драться».

На земле Петр выскакивает из самолета и бежит к Сергею. Откинув голову к бронеспинке, тот с закрытыми глазами неподвижно сидит в кабине. Лицо бледное, и по подбородку изо рта зловеще вьются красные полоски. Петр прыгает па крыло, тормошит друга за плечо.

— Что с тобой? Окровавленные губы разомкнулись:

— Спина…

Подбежали летчики и механики, осторожно вытащили из кабины обмякшее тело товарища и положили на землю. Оказалось, всему виной перегрузки, которые он создал в полете. Они так стиснули его, что без посторонней помощи Сергей не мог разогнуться. Кто-то предложил массаж спины. Сергей стонал и охал, но «операция» удалась. Человека поставили на ноги.

— Вот авиационные эскулапы, — заговорил оживший летчик, распрямляя спину. — Я думал, вы окончательно сломаете мне хребет.

Но тревоги за Сергея на этом не кончились. Чувствовал он себя скверно.

— Все должно пройти, — заверил полковой врач Иван Волков. — Только надо недельку отдохнуть.

— Спасибо, доктор, за совет, — Лазарев натянуто улыбнулся. — Поживем — увидим.

Летчик еще не остыл от боя, и врач, не говоря ни слова, обработал ранки на лице и с тяжелым вздохом отошел от Лазарева. Кто-кто, а уж врач прекрасно понимал, что все это бесследно не пройдет. Пережитое со временем даст о себе знать.

— Как удалось потушить пожар на машине? — поинтересовался капитан Воронин.

— Пикированием. Шел отвесно почти до земли. Потом рванул ручку на себя, резко вывел самолет из пикирования — и огонь сорвался… — Сергей облизнул потрескавшиеся губы и дополнил: — Перегрузка меня здорово скрутила. Но «як», молодец, выдержал.

— Не совсем, — возразил подошедший старший техник эскадрильи Пронин и пригласил взглянуть па самолет.

На правом крыле машины почти все фанерное покрытие отстало и вздулось. «Как только крыло не рассыпалось?» — подумалось каждому. Но никто не успел произнести и слова, как старший техник сообщил новую неприятность:

— У самолета Коваленко деформировалось хвостовое оперение.

— А я тут причем? — как бы оправдываясь, пробасил летчик. — Это завод виноват: нужно покрепче делать рули.

— Да тебя никто и не обвиняет, — засмеялся Пронин, — Машина рассчитана на перегрузку тринадцать, а вы с Лазаревым перемахнули этот предел. На вас давило, наверное, тонны полторы. Как только выдержали?

— Почему прочность истребителя установлена тринадцать? — спросил Сирадзе. — Значит, и чертовой дюжины маловато. Вот она и подводит.

— Да потому, что тринадцать уже далеко за пределами человеческих возможностей, — пояснил Пронин.

Все понимали, что в обычных условиях на любого летчика нагрузи полтонны — не выдержит. Но в бою при душевном взрывном порыве свои законы.

В конце разбора полета Петр Воронин обратил внимание на подавленность Саши Сирадзе. Странно. Он с Шахом принял на себя основной удар вражеских истребителей и успешно их разбил. Во всяком случае печалиться у него не было никаких оснований.

— Что нос повесил? — спросил его Петр. — Двоих «фоккеров» с Шахом завалили. Или мало?

— Нормально, — с некоторым сожалением ответил Саша. — Не могу себе одного простить: хотел проследить, где упадет сбитый самолет, а другой фашист на этом меня подловил: успел всадить в мой «як» два снаряда.

— Вперед наука, — заметил Воронин, и все согласились.

Как изменилось теперь у наших летчиков понятие об оценке боя! Когда-то пробоины в самолетах от вражеских снарядов считались как бы отметками за доблесть, а теперь за ошибку, неудачу.

— Как Шах дрался? — спросил Петр у Сирадзе.

— Для первого раза очень неплохо. Даже одного «мессершмитта» подбил. А я лишь прикончил… — Саша взглянул на своего ведомого, стоявшего невдалеке. — Я настаивал, чтобы этот самолет был записан на него. Отказался. Поговорите с ним.

— Я хочу, чтобы моя первая победа была чистой, — отозвался Шахназаров. — Иначе, как я могу приобрести уверенность в бою? Подбить — это еще не уничтожить. Раненые в большинстве своем возвращаются в строй.

— Этот «мессер» давно на том свете, — сказал капитан.

— Вот пусть Сирадзе и берет его на себя. Я видел, как он врезал ему. Фашист рассыпался. Здорово!

Почувствовав усталость — сказывалось давнее ранение в спину — капитан Воронин лег под крылом своего «яка» на чехлы и глядел на неунывающего Сирадзе, который сидел на бревнах и пел. Недалеко от него чистила пулемет оружейница Маша Павлюченко. Она частенько бросала взгляд па летчика и счастливо улыбалась. Ах, так вот почему Сирадзе распелся! Визг тормозов подъехавшей машины заставил Петра подняться. Из легковой машины вышли командир дивизии полковник Герасимов и майор Василяка. Комдив, не здороваясь, строго и о каким-то недовернем спросил у Воронина:

— Так, говоришь, бомбардировщики сами ушли, испугались твоей драчливой шестерки — и ушли?

Петр понял, что речь шла о последнем бое над Бучачем. Но почему в таком тоне? Полковник воевал в Испании, на Халхин-Голе, с белофиннами и вот теперь на Великой Отечественной войне — с первых ее дней. Часто ходит в бой. Герой Советского Союза. Он хорошо понимал тонкости воздушных сражений. Значит, где-то была ошибка.