Ох уж эта «минуточка»! Наконец в эфир врываются слова:

— Ждите своей смены.

Смены? Смотрю на часы. Над полем боя мы находимся всего двенадцать минут. Значит, надо еще двадцать восемь. Приказ есть приказ.

— Вас понял.

На земле выключил мотор. Тишина, но беспокойство не проходит. Теперь слова Василяки: «Атакуй первую группу» набатом раздавались в голове. Мы атаковали вторую.

Не поторопились ли? Разве не бывает, что принятое тобой решение кажется самым лучшим, хотя на самом деле не все учтено? Не так ли было и в этом полете?

Конечно, проще бы было применить установившийся порядок атаки: одна группа «яков» (Лазарев и Руденко) сковывает боем вражеские истребители, а другая — наша четверка — нападает на «юнкерсы». Но тогда мы сразу выдали бы себя, и «фоккеры» с «мессершмиттами» немедленно навалились на нас, связав боем. Тогда бы нам не добраться до бомбардировщиков. На это враг, видимо, и рассчитывал, посылая свои истребители несколькими группами. Установившиеся формулы боя, если их использовать без учета конкретных условий, могут оказаться помощниками противника.

Сейчас мы применили необычную тактику. Она была разумной. Но это еще надо доказать. А доказывать правильности нового приема борьбы, когда бомбы накрыли наши войска, тяжело.

В кабине жарко и душно. Вылезаю из самолета. Мне и на земле тоже жарю. Механик, словно сказочный волшебник, угадал мог желание и подает кринку холодного молока, только что принесенного крестьянкой из деревни, где мы жили. Я всегда любил молоко. А сейчас оно — наслаждение.

— Хорошо молочко! — видя мое блаженство, с удовольствием отвечает Мушкин, словно не я, а он только что приложился к кринке.

С техниками и межниками по чувствам и мыслям мы, летчики, слились воедино. И может быть, потому часто не замечаем величия дел этих наземных тружеников, без которых нам не подняться в небо. Я рад, что на груди у Мушкина орден Красной Звезды.

А чтобы я без него сделал? Я на него надеюсь, как на самого себя.

Летчики подходили довольные, веселые. Никто из них, видимо, и мысли не допускал, что мы в чем-то сплоховали. Все радуются, что нам удалось так здорово расправиться с «юнкерсами», охраняемыми истребителями, которых было в несколько раз больше, чем нас. Я не стал высказывать товарищам свои тревожные мысли: не стоит портить настроение, сегодня нам предстоит еще не один боевой вылет.

— Это же, братцы, как в сказке! — восхищался Лазарев. — Такой бой — и ни у кого ни царапины.

— «Лапотники» по нам ни единого выстрела не успели сделать, как сбросили бомбы — и восвояси, — подхватил Коваленко, сбивший «юнкере» (это уже пятая его победа).

Вообще, по характеру он скуп на улыбки, а сейчас суровое лицо лучилось радостью.

— Ну а сколько же все-таки вы сбили самолетов? — спрашивает нас начальник штаба полка.

Тут же пробуем подсчитывать. Оказывается, летчики видели только четыре падающие вражеские машины.

— Пускай Земля сама подобьет бабки. Бой проходил на ее глазах, — советую я Матвееву. Он удивленно разводит руками:

— Но ведь Земля дает сведения только о тех самолетах, которые упали на нашей территории или же недалеко от передовой. А как быть с другими?

Я понимал, что огонь истребителей действует, как отравленные стрелы: разом, ывает, не сразит, а только поранит, и смерть наступает позднее, часто далеко за линией фронта. Такую смерть наши наземные войска могут и не видеть. Ее могут заметить только летчики, и то не всегда. Этот же бой был такой скоротечный, что мы едва успевали выбирать себе «юнкерсы» и стрелять по ним, даже не целясь. Где уж тут проследить за сбитыми!

— К сожалению, больше дополнить ничего не могу, — говорю Матвееву. — Подождем командира полка. Он видел бой и должен привезти о нем все данные.

У начальника штаба свои заботы. Он огорчен:

— А как же я буду докладывать в дивизию?.. — Но Федор Прокофьевич примиряется: — Придется дать только предварительные итоги, а вечером все уточнится и тогда доложу окончательно.

Наверное, никто так не ждал прилета Василяки с передовой, как я. Прилетел он рано, еще до захода солнца. Посеревшее лицо с нахмуренными густыми бровями не сулило добра. И все же — не хотелось верить в плохое, и вид Василяки я объяснил по-своему: без привычки устал на передовой. Только он вылез из связного самолета ПО-2 — сразу же оказался в окружении летчиков. Я не стал скрывать своего нетерпения, тоже подошел к нему и спросил о нашем бое. Владимир Степанович вместо ответа взял в руки планшет, висящий у него сбоку, спокойно вынул бумагу и дал мне.

— Читай.

Сколько тревожных мыслей промелькнуло в голове, пока я разворачивал сложенный вдвое лист. Это был документ, подтверждающий, сколько нами в этом бою было сбито самолетов.

— А не опоздали ли мы с атакой? — спросил я. Усталое лицо Василяки засветилось доброй улыбкой:

— Нет, как раз вовремя. Командование наземных войск передало вам благодарность. Вы и представить себе не можете, — продолжал командир, — как на земле все ликовали, когда бомбы с «лапотников» полетели на немецкие войска.

Далее Василяка сообщил, что два фашистских летчика с «юнкерсов», выпрыгнув на парашютах, попали к нам в плен. Они рассказали, что на каждую группу бомбардировщиков одновременно напало множество каких-то истребителей-невидимок. От них просто невозможно было оборонятся.

— У страха глаза велики, — смеясь, заметил Лазарев.

— Совершенно верно, — согласился Василяка. — Когда имеешь перевес в силах победить тоже надо уметь. Но шестеркой нагнать такою страху на полторы сотни самолетов и разбить их — это не просто мастерство, это искусство.

После беседы Владимир Степанович отозвал меня в сторону и извинился, что подал мне неудачную команду — атаковать головную группу «юнкерсов».

А дело было так. Когда к линии фронта приближалась армада бомбардировщиков, Василяку окружили наземные командиры. Ош возмутились, почему он в такой момент не командую нами. Он-то понимал хорошо, что это только совет нас с толку. А как это объяснить наземному командованию? Ему подавай действие: «юнкерсы» — вот. И он, растерявшись, подал команду невпопад.

— Но почему вы не задержали эскадрилью Сачкова? — спросил я. — Она бы перехватила «юнкерсы» еще далеко до фронта. А потом и мы бы подоспели. Это было бы надежней. Мы ведь действительно чудом сумели отразить налет.

Василяка пренебрежительно махнул рукой:

— Эх, уж эти локаторы! Подвели. Но ничего, все получилось хорошо. И наверно, завтра о бое сообщит Совинформбюро, — и, видимо вспомнив наш с ним давнишний спор, заметил: — Boт как выгодно воевать ближе к фронту, а то и над фронтом. И начальство довольно, и у наземных войск дух поднимается. А то деретесь где-то у черта на куличках, кроме противника, никто вас и не видит…

К командному пункту подъехала легковая машина. Из нее вышел комдив. Василиса, бросив взгляд на солнце, еще не подошедшее к горизонту, приказал всем разойтись по самолетам, а сам зашагал к комдиву.

Ко мне подошел капитан-стажер. Лицо самодовольное, но загадочное. Запах спиртного? На мой вопрос, почему он, не дождавшись ужина, выпил, вместо ответа вынул из кармана майорские погоны и подал мне.

На фронте погоны бывает труднее приобрести, чем боевой самолет.

— Где же достал?

Афоня многозначительно улыбнулся и перефразировал известное изречение:

— Каждый командир в своем походном сидоре[5] должен постоянно носить погоны на одну степень выше, чем его звание. И если бы я имел право, то узаконил бы это приказом по армии.

— Зачем?

— Для пользы государству, армии… Здесь надо смотреть в корень, как говорил Козьма Прутков. На первый взгляд погоны — это мелочь, но как бы от них поднялась дисциплина!

Афанасий воевал неплохо. Правда, когда воздушная обстановка была простая, у него иногда в бою проскальзывало ухарство, лихачество: глядите, мол, какой я отчаянно смелый. Красование его сочеталось с пышными фразами о дисциплине, Родине, долге. От смелых, по-настоящему мужественных людей таких слов не услышишь без особой надобности. Они для них священны. У Афони же эти слова почти никогда не сходили с языка.