Все эти тонкости боевой жизни можно понять только тому, кто их сам на себе проверил. Вот почему старые летчики все были довольны новой задачей. Молодые же, не успевшие повоевать, опустили носы и загрустили.

У Андрея Картошкина, краснощекого крепыша, на днях явившегося в полк после окончания школы пилотов, по-детски задрожали губы.

Кустов, который готовил его себе ведомым, успокаивает:

– Андрей, пойми, это полезно! Мы с тобой успеем хорошо слетаться. И тогда нипочем будут геринговские асы.

– Но я уже больше полугода отдыхаю. – Картошкин вынимает из кармана письмо своей матери из Рязанской области и дает Игорю: – Вот почитайте, что пишет.

Евдокия Михайловна в письме спрашивает сына о фронтовых делах и ласково, как это могут делать матери, журит, что он о том, как воюет, ничего не пишет домой.

– А что я ей напишу? – с упреком спрашивает Картошкин. – Я даже и не думал, что на фронте можно есть летный паек и бить баклуши.

Мы находились в комнате отдыха. Я лежал у стены и глядел в окно. Шел мокрый снег. Все побелело. От окна несло холодной сыростью. У меня от нее болела поясница, поврежденная еще на Халхин Голе в 1939 году, но при мысли, что за время переформирования, может, удастся побывать дома и повидать семью, на душе становилось тепло.

Новые машины будем получать наверняка где-то на востоке, а может быть, в районе Горького. Оттуда до моей родной деревни Прокофьеве совсем рукой подать.

– Перегонять самолеты теперь не так просто, – заметил Кустов. – Можно – неделями загорать на промежуточных аэродромах. – Игоря тревожила предстоящая разлука с Люсей.

– На востоке в декабре всегда ясно. Морозы, – убежденно заявил Лазарев, словно он был хозяином погоды. – А к тому времени, как мы получим самолеты, думаю, что и здесь, на Украине, погода установится.

– Нас, наверно, за машинами не пошлют? – спросил молодой летчик Максим Лихолат.

– Конечно, нет. Вы будете здесь тренироваться в полётах. Учиться воевать, – пояснил Лазарев. – Иначе – это твердо запомните, ваши желания послужить Родине могут навсегда оборваться в первом же боевом вылете,

– А ну, поехали на ужин! – как всегда не по годам стремительно и шумно к нам ворвался «старик» – начальник штаба полка Матвеев.

После ужина стало известно, кто назначен в командировку. Всего десять человек.

Из нашей эскадрильи были назначены Кустов и Априданидзе.

Мои надежды побывать дома рухнули. Кустов тоже был расстроен.

Я пошел к командиру полка на квартиру и попросил, чтобы он послал меня, а не Кустова, и откровенно объяснил причину. Василяка не задумываясь решительно воспротивился.

– Ты что, не понял? Я ведь специально посылаю Кустова в тыл. Любовь в. наших условиях может только помешать. – Василяка говорил все более запальчиво. – Он молодой, влюбился сразу. Может быть, разлука пойдет ему на пользу.

– А если нет?

На землистом лице Василяки на минуту мелькнуло сожаление.

– Это будет для Кустова очень плохо. Сейчас не время для любви.

Василяка рассуждал весьма практично, но внутренне согласиться я с ним не мог.

– Понятно. Я весь наш разговор так и передам Кустову.

– Ни в коем случае! – возразил Василяка. – Ему скажи, что я тебя не могу послать в командировку только потому, что ты с Лазаревым будешь готовить молодых летчиков. А больше из твоей эскадрильи послать некого. Потом, после возвращения Кустова, поговоришь с ним.

Не успел я отойти от дома, где происходил разговор с Василякой, и пяти шагов, как неожиданно раздался голос Кустова:

– Ну как, разрешил?

Мы с ним заранее договорились, что он будет ждать меня, как обычно, на квартире, но парень не вытерпел.

– Нет.

– Почему?

Хоть в темноте и нельзя было ничего разглядеть, но я по голосу угадал, что он волнуется.

– Приказ есть приказ! Его не обсуждают. И тебе тут нечего кипятиться. Дело прежде всего! Никуда не денется твоя Люся.

В этот вечер Кустов специально пошел в соседний дом, где было пианино. Игорь играл на многих музыкальных инструментах. Долго оттуда лилась грустно-тревожная музыка. Никогда я не слышал от друга такой игры.

На другой день он вместе с группой улетел на восток.

С рассвета гудит аэродром.

В воздухе самолет нашей эскадрильи. Летчики, толпясь у командного пункта, внимательно следят за воздушной акробатикой своего нового товарища. Упруго разрезая морозный воздух, он непрерывно, словно кистью на голубом полотне, чертит белые узоры. С минуту они красуются в небе, а потом блекнут и совсем исчезают.

За пилотажем с повышенным интересом наблюдает и командир полка майор Василяка. Но вот самолет оборвал свою металлическую музыку, и Василяка, не сводя с него своих маленьких глаз с постоянным хитроватым прищуром, уверенно, словно он управлял машиной, сказал мне:

– Капитан, смотри! Сейчас Коваленко начнет штопорить.

И действительно, самолет, погасив скорость, свернулся вниз, сделал несколько витков штопора и крутым разворотом взмыл вверх. Потом, приняв горизонтальное положение и как бы накоротке передохнув, снова неторопливо завертелся. В управлении машиной не чувствовалось той молодцеватой резвости, которая свойственна опытным летчикам-истребителям. Многие фигуры получались вялыми и даже какими-то тяжелыми, аляповатыми.

Смотреть на такую работу – удовольствия мало. Даже временами испытываешь какую-то досаду, и порой руки и ноги невольно двигаются, как бы желая помочь летчику.

А он упорно повторяет одну фигуру за другой. Сколько он сделал переворотов, петель Нестерова, бочек, виражей, боевых разворотов… – трудно счесть. Командиру полка, старому инструктору, привыкшему иметь дело с горячей озорной молодежью, видимо, надоело это нудное зрелище:

– Ты определил ему время в зоне, как положено?

– Нет.

Василяка недовольно хмыкнул.

– Зря! Этот может с утра и до вечера кордебалетить.

Владимир Степанович перестал следить за пилотажем. Он деловито расправил под ремнем складки своего черного реглана, чуть отодвинул назад пистолет, висевший у него сбоку, и доверительно спросил:

– Как думаешь, получится из него что-нибудь путное или нет? Ему ведь уже тридцать четыре года. По возрасту самый старый летчик в полку. Может, поздно из него делать истребителя. Человека просто можем ни за грош угробить. У него жена, дочь…

Я уже имел определенное мнение о Коваленко, но задумался.

Летчик-истребитель именно делается, но делается не в тридцать четыре года, в 17 – 20 лет. И обязательно только тогда, когда юноша полюбит эту профессию. Летать на самолете можно и до пятидесяти и более лет. А вот в тридцать четыре года только еще научиться летать на истребителе и быть хорошим рядовым воздушным бойцом – трудно. По крайней мере никто в полку не мог привести такого примера.

Для истребителя (речь идет о таких летчиках, кто истребляет врага, а не просто летает), как и для спортсмена, существует возрастной предел. Правда, среди советских летчиков есть несколько человек и под тридцать пять лет, сбивших много фашистских самолетов. Однако они летают на истребителях с молодых лет и сейчас являются большими командирами.

Коваленко – рядовой, а теперь много молодежи, уже освоившей самолеты, так стоит ли, действительно, с ним возиться? Допустим, научим его хорошо летать на боевом «яке», пошлем в бой – и он погибнет…

Василяка снова спросил:

– Конечно, мы формально ни в чем не будем виноваты. А морально?

У Алексея Порфирьевича Коваленко была трудная жизнь. Перед войной он окончил без отрыва от производства аэроклуб. Началась война – попросился на фронт. Не отпустили. Но того, кто сам хочет на фронт, не могут долго задержать. В армии окончил военно-политические курсы, и ему присвоили звание политрука. После настойчивых просьб его послали на учебу в запасной истребительный полк. Но там сказали, что для истребителя он не подходит: стар.