Бабы вообще никогда не могли ему отказать – ни молодые, ни постарше. Тогда он еще не знал, почему это происходит, но быстро усвоил, что может брать любую и делать с ней все, что ему заблагорассудится. Потом они могли думать и говорить все, что угодно, но устоять не могла ни одна. Однажды он побился об заклад с одноклассниками, что сделает это с молоденькой физичкой, по которой тихо млела вся мужская половина школы, и без труда сделался богаче на двадцать пять рублей, приобретя в школе почти легендарную славу. Физичка через месяц уволилась: подвиг не был бы подвигом, если бы совершался без свидетелей, но это уже были не имевшие никакого значения детали.
Прозрение пришло к нему в армии. Свирепые, как лагерные псы, «черпаки» обходили его стороной, словно он был персоной грата или разносчиком бубонной чумы. Старшина роты прапорщик Родькин, всего один раз пройдясь вдоль строя, назначил его каптерщиком, обеспечив ему тем самым безбедное существование на все два года, в течение которых он четырежды съездил в отпуск. Даже наводивший ужас на весь личный состав командир роты, носивший до обалдения странную фамилию Серый Казак и обожавший устраивать внезапные налеты на казарму с переворачиванием всего вверх дном, пробью в каптерке не больше полутора минут, обрывал на полуслове свои ядовитые, как зубы гремучей змеи, тирады и, потоптавшись на месте, растерянно уходил, словно забыв, зачем явился.
Сосед по койке, носивший перешедшую к нему по наследству от «деда» кличку Слива, понаблюдав за ним, сказал однажды, когда они сидели после отбоя в каптерке и пили контрабандную водку, стараясь производить как можно меньше шума:
– Слушай, Волк, да ты прямо гипнотизер.
Кличка Волк тоже перешла к нему по наследству от уволившегося в запас каптерщика, плоскостопого придурка, неспособного правильно сосчитать вещмешки и шинели.
– Ну да? – не поверил Гридин.
Они поставили несколько экспериментов, в результате которых дисциплина в части была безнадежно подорвана, а замполиту роты капитану Верченко пришлось в срочном порядке переводиться в другой округ. Впрочем, легенда о том, как он во время прохождения торжественным маршем вдруг сделал неприличный жест в сторону стоявшего на трибуне комдива, обрастая немыслимыми подробностями, полетела за ним в далекое Забайкалье.
Вернувшись в родной Воронеж, он уже знал, что обладает тем, чего нет у большинства людей, и усердно развивал свой и без того исключительный дар. Порядки в ту пору были пожестче, и ему волей-неволей пришлось выбирать между уголовной ответственностью и почетной, но малооплачиваемой работой артиста Воронежской областной филармонии. Собственно, на жизнь ему хватало, а все, в чем он нуждался сверх самого необходимого, с избытком давали ему женщины.
На женщинах он и погорел, потому что кое-кто из них вдруг решил, что подвергся насилию с его стороны. Он с треском вылетел из филармонии («Порногипноз! Внутривлагалищная экстрасенсорика!» – брызгая слюной, кричал директор этого высококультурного заведения) и загремел на восемь лет общего режима, поскольку доказано было аж двенадцать эпизодов (эта цифра его смешила, поскольку составляла едва ли треть того, что было на самом деле).
В колонии с его способностями тоже было непыльно, но ему там не понравилось, прежде всего из-за плохой кормежки и отсутствия женщин, которых соседи по бараку могли заменить лишь отчасти.
Выйдя из зоны, он шагнул прямиком в капитализм – не тот, приглаженный и со всех сторон обставленный полицейскими мигалками, что существовал «за бугром», а в зарождающийся российский капитализм, похожий на юрский период в представлении голливудских режиссеров: кругом бегали на задних лапах зубастые монстры и бесперечь жрали друг друга. Из их клыкастых пастей сыпались крошки, а порой и вполне приличные куски, и Виктор Гридин научился подхватывать их на лету. Он сменил несколько фамилий, пару раз крупно оскандалился, сколотил и просадил два приличных состояния, едва не сделался вторым Кашпировским, ударился в религию, основал секту, священной книгой которой была «Кама Сутра», и в конце концов был взят за штаны полковником Лесных, который уличил его в массовом совращении несовершеннолетних и, опять же, ряде изнасилований, совершенных с применением гипноза. Грубо говоря, новоявленный крапивинский святой представлял собой просто небывалых размеров самоходный пенис с ярко выраженными способностями гипнотизера.
Полковник Лесных быстро оценил как умственные, так м экстрасенсорные способности своего нового подопечного и понял, что с его помощью можно попытаться достичь большего, чем могла обещать ему его вяловато продвигавшаяся карьера. Он никак не мог придумать, на что бы ему употребить такой благодатный материал. Просто посадить этого помешавшегося на бабах экстрасенса было бы расточительно. Но тут до него по проверенным каналам дошел вполне определенный слушок о том, что затеяли ушлые немцы и что ответили им не менее ушлые русские, и полковника осенило – не сразу, а как бы по частям. План рождался кусками и, возможно, поэтому удался на славу.
Дело было так. Одно из дочерних предприятий гиганта западногерманской химической промышленности с непроизносимым многосложным названием, состоявшим, казалось, из одних согласных, решило расширить производство и рынок сбыта своей продукции, совершив в добрых старых немецких традициях небольшой «дранг нах Остен». Фирма, в отличие от материнского концерна, носила вполне добропорядочное имя своего владельца Гельмута Шнитке и производила вполне добропорядочные стеновые панели из пластика и, в качестве ширпотреба, всевозможную лакокрасочную дребедень. Именно эта ширпотребовская дребедень стала камнем преткновения, гринписовцы завывали, как слетевшиеся на шабаш ведьмы, и трясли повсюду пробирками с образцами взятой из протекавшей мимо выпускавшего краски завода реки. Образцы были как образцы, веселые переливы спектрально чистых цветов выглядели весьма симпатично, но экологической полиции они чем-то не понравились, и с герра Шнитке стали драть совершенно ни с чем не сообразные штрафы.
Герр Шнитке схватился сначала за кошелек, потом за голову, а потом за старую, времен второй мировой, потертую на сгибах карту, доставшуюся ему в наследство от герра Шнитке-старшего, закончившего войну в чине оберста, то есть, говоря по-русски, полковника, и сохранившего сладостные воспоминания о тысячах гектаров пропадающей попусту земли, ждущей только рачительного хозяина, чтобы заколоситься рейхсмарками.
На карте были подробно изображены ближние подступы к Москве, как раз те места, где герр оберет Шнитке отморозил себе правое ухо и получил первое и единственное за всю войну ранение в ягодицу. Не то чтобы Шнитке-младший не имел доступа к другим географическим картам, но в названиях мест, которые он привык слышать с детства из уст отца, ему чудилось что-то ностальгическое:
Мокрое, Крапивино, Крапивка… Крапивкой называлась речка, словно специально созданная для того, чтобы в нее сливали отходы химической промышленности, и герр Шнитке, решительно хлопнув по карте ладонью, взялся за дело с истинно немецким усердием и основательностью.
Поначалу дело двигалось вполне удовлетворительно: при хрусте банкнот русские впадали в транс, и герр Шнитке только диву давался, зачем этому шизофренику Шикльгруберу понадобилось идти на Россию войной, в то время как ее можно было за два года скупить оптом и в розницу, но потом дело дошло до согласования с областной администрацией, и вот тут, по меткому выражению все тех же русских, нашла коса на камень.
Глава областной администрации герр Орлов и главный эколог области герр Спицын, узнав, что на их землях будет построен не какой-нибудь дурацкий Диснейленд, а производящее полезную и нужную людям продукцию предприятие герра Шнитке, встали насмерть, словно герр Шнитке прибыл к ним во главе танковой колонны прорыва. Это были странные русские, на деньги герра Шнитке они плевать хотели, а герр Спицын дважды в присутствии герра Шнитке произносил слова, которые герр Шнитке знал от отца, любившего иногда щегольнуть знанием иностранного языка, особенно после двух-трех рюмок шнапса. Там было что-то такое про матушку герра Шнитке, чего тот не понял, и то же самое про самого герра Шнитке. Испробовав все мыслимые и немыслимые подходы, герр Шнитке начал в чем-то понимать бесноватого Адольфа: да, тут нужны были танки. Эти пьяные медведи не хотели понимать собственной пользы и сопротивлялись так, словно герр Шнитке завинчивал им карандаш в задний проход, в то время как во вверенной им области было столько безработных, что хватило бы на пятьдесят заводов и сотню мелких фабрик.
