Мимолетное воспоминание о княжне Вязмитиновой обдало душу привычным теплом. Воспоминание это было милым сердцу, но до крайности несвоевременным, и поручик, строго поджав пухлые губы, решительно зашагал вперед, с неимоверными усилиями выдирая ноги из цепких объятий ила. «Хоть бы дождь пошел, что ли, – думал он, с отвращением стирая со щеки лепешки черной грязи. – Экая, право, сволочь! Неделю лил как из ведра, когда его об этом не просили, а как возникла в нем нужда – дудки, ни капли не дождешься! Теперь уж, видно, придется в речке мыться. Но это после, а сперва – дело».
По спине пробежал нервный холодок, и Вацлав подумал, что помыться ему, возможно, уже не удастся – никогда, до самой смерти. Умирать грязным ему показалось обидно, и он мысленно одернул себя: ну, что это за новости? На протяжении минувшего года юному поручику неоднократно приходилось бывать в полушаге от смерти и при этом ни разу не удалось сохранить блестящий, «героический» вид. Помнится, после злосчастной дуэли с поручиком Синцовым он вообще очнулся в одном нижнем белье, со всех сторон окруженный трупами незнакомых ему людей.
Шедший впереди пан Шпилевский вдруг остановился. Вацлав увидел замерший кружок света от его фонаря и заторопился вперед, чтобы узнать причину задержки. По его расчетам, до конца оврага оставалось еще более версты, так в чем же загвоздка?
Шпилевский стоял, переводя дыхание, на какой-то гнилой коряге, наполовину утонувшей в грязи, но позволявшей ему уверенно держаться на ногах без опасности потерять пошитые по последней парижской моде сапоги. Сапоги эти, служившие, по всей видимости, предметом особенной гордости провинциального франта, ныне являли собою довольно грустное зрелище: под толстым слоем комковатого ила с одинаковым успехом могли скрываться какие-нибудь лыковые лапти. Окончательно потерявший вид шелковый цилиндр пана Станислава был сдвинут на затылок, открывая вспотевший лоб с прилипшими сосульками темных волос, галстук развязался, на щеке виднелась оставленная какой-то веткой царапина. Сопровождавшие перебежчика гусары мрачно переминались поодаль; один из них спиной вперед забрался в крапиву, чтобы хоть немного постоять на относительно твердой земле.
– В чем дело, пан Станислав? – по-польски обратился к земляку Огинский. – Если я не ошибаюсь, до цели нашего путешествия еще далеко. Почему вы остановились?
Глядя на него, Вацлав снова попытался припомнить, не были ли они знакомы до его поступления в армейскую службу, но так и не смог. Фамилия Шпилевский ровным счетом ничего ему не говорила, хотя он действительно вырос в этих местах и должен был знать здесь каждую собаку. Впрочем, Шпилевский наверняка был из мелкопоместных, а может быть, и из однодворцев. Такой магнат, как отец Вацлава, мог попросту не обратить на него внимания; скорее всего, старик просто запамятовал этого человека, когда заочно знакомил Вацлава с окрестной знатью.
– Не понимаю, зачем я вам нужен, – не скрывая раздражения, ответил поляк. – Я мирный человек; в конце концов, вы сами видите, что я одет не для подобных прогулок! Отсюда до реки не более полутора верст, заблудиться невозможно даже при большом желании. Так на что вам в таком случае проводник? Право же, мне кажется, что я сделал для вас много более того, что требует от меня мое положение.
В словах его был резон, но тон, которым они были произнесены, и в особенности намек на какое-то особенное положение, якобы занимаемое этим мелким выскочкой, покоробили Огинского. Впрочем, он без труда справился с возмущением: ему, отпрыску одного из самых знатных шляхетских семейств, не пристало обращать внимание на подобные мелочи.
– Право же, пан Станислав, – спокойно сказал Вацлав, – вы меня удивляете. Вас никто и не заставляет воевать. Но согласитесь, что, взявшись за дело, необходимо все-таки довести его до конца! К тому же, насколько я могу судить, вы не вполне осознаете свое положение, о коем только что упомянули. Позвольте мне внести ясность. Вам придется, пан Станислав, дойти с нами до реки, хотя бы и против вашего желания. Ежели наше путешествие завершится благополучно, услуга, оказанная вами, не будет забыта. В случае же каких-либо непредвиденных событий, наподобие засады, вам будет лучше погибнуть вместе с нами. Это единственный способ сохранить честное имя и избежать позорного клейма предателя, каковое в противном случае останется с вами на всю жизнь.
– Это звучит оскорбительно, – надменно заявил Шпилевский.
– Это звучит откровенно, – возразил Вацлав. – У меня нет намерения оскорбить вас, но, если вы чувствуете, что ваша гордость задета, я буду к вашим услугам сразу же по окончании вылазки.
– Сомневаюсь, – сказал Шпилевский и вдруг совершенно неожиданно ловким ударом ноги вышиб у Вацлава фонарь.
Фонарь отлетел в сторону, шлепнулся в грязь, два раза мигнул и погас. Пан Станислав с проворством, которого от него никто не ожидал, одним прыжком перелетел с коряги на заросший склон оврага. Стоявший там гусар попытался его схватить, но поляк с размаху ударил его по лицу своим фонарем, оттолкнул плечом и нырнул в заросли. Наступила совершенная темнота, и в этой темноте Вацлав услышал подле себя сухой щелчок взведенного курка.
– Не стрелять! – приказал он. – Французы услышат.
Закусив нижнюю губу, он слушал удаляющийся шорох и треск кустов, производимый улепетывающим со всех ног проводником. Подняв голову, Вацлав обнаружил, что может разглядеть на сером фоне неба черный узор ветвей. Близился рассвет; следовало незамедлительно решить, как быть дальше. Странный поступок проводника, который завел их в это гиблое место и был таков, заставил Вацлава задуматься: а не повернуть ли им обратно, пока не поздно? Вряд ли бегство Шпилевского было продиктовано обыкновенной трусостью: будь это так, он просто сидел бы дома, предоставив войне идти своим чередом и ни во что не вмешиваясь. К тому же, зайдя так далеко, проще было бы спокойно дойти до конца оврага, чем бежать сломя голову сквозь мокрые кусты, рискуя получить пулю в затылок. Да и последствия такого побега были легко предсказуемы: позор, арест, тюрьма, а может быть, и расстрел. Пан Станислав не мог этого не понимать и все-таки сбежал. Следовательно, был уверен, что о его поступке никто никогда не узнает...
Осознав это, Вацлав в миг покрылся холодным потом. Овраг, который с самого начала выглядел гиблым местом, вдруг предстал перед ним в ином, более зловещем свете. Это была идеальная мышеловка – крутые, заросшие непролазным кустарником склоны и топкое дно, в котором увязали ноги...
Оставалось только гадать, зачем Мюрату понадобилось затевать такую сложную возню ради того, чтобы уничтожить два десятка спешенных гусар. Затея эта казалась лишенной смысла – если, конечно, инициатором ее и впрямь был Мюрат. Мюрат... Полно, да был ли он на самом деле поблизости, этот Мюрат? Или его выдумали, воспользовавшись его именем как приманкой? Но кому это могло понадобиться? Для чего?
Все эти мысли пронеслись в голове поручика за считанные доли секунды. Треск и шорох кустов, сквозь которые продирался Шпилевский, еще не стихли вдалеке, а Вацлав уже принял решение. Он знал, что впоследствии злые языки упрекнут его в излишней осторожности, а то и в трусости, но в данный момент это заботило его менее всего. Личная храбрость была тут ни при чем: речь шла о двух десятках жизней, за которые он теперь нес всю полноту ответственности. Он был готов послать их на смерть и умереть вместе с ними, но ради дела, а не потому лишь, что шагнул прямиком в разверстую пасть смертельной ловушки. Черта с два! Сначала нужно изловить этого Шпилевского и хорошенько его допросить, а уж потом решать, повторять попытку или нет. А Мюрат за сутки никуда не денется...
Решение, принятое восемнадцатилетним поручиком, было не по годам мудрое, но, увы, запоздалое. Едва он открыл рот, намереваясь отдать приказ к отступлению, как крутые склоны оврага зашевелились. Вспыхнули фонари, и их свет заиграл на множестве длинных ружейных стволов, которыми в мгновение ока ощетинился овраг; сверху вниз, прочерчивая в черном небе дымно-красные дуги, полетели пылающие смоляные факелы. В командах не было нужды; яростные крики людей, осознавших, что их заманили в ловушку, утонули в грохоте залпа.
