За столом говорили в основном о деле. Это никого не удивляло и не шокировало, как и то, что в доме всемогущего и известного тонкостью вкуса и склонностью к роскоши Виктора Назарова сегодня угощали не импортными деликатесами, а простецкими шашлыками, пусть себе и из отборной баранины. В самом начале застолья хозяин произнес тост, в котором заранее объяснил обе эти странности, сославшись на желание именинницы, которое, сами понимаете, имеет силу закона. Сама именинница была, как всегда, красива, чертовски мила, но одета, вопреки обыкновению, очень просто – в джинсы, кроссовки и белую блузку с закатанными до локтей рукавами, открывавшими красивые, покрытые ровным золотистым загаром руки.
Назаров тоже был в джинсах и просторной, навыпуск, белой блузе без воротника, в треугольном вырезе которой виднелась загорелая безволосая грудь. На гладкой загорелой коже поблескивал скромный золотой крестик на тончайшей, почти незаметной цепочке – тоже, надо думать, не медной. На фоне этой парочки одетые в строгие выходные костюмы Потапчук и Сиверов выглядели как два грача, заглянувшие в гости к чайкам. Глебу подумалось, что это могло быть подстроено нарочно, а если и нет, то такая ситуация наверняка прогнозировалась заранее: парочка плебеев, старающихся выглядеть светскими львами, против олигарха и его подруги, настолько уверенных в себе, что могут быть демократичными и небрежными в одежде.
Впрочем, такие нюансы Глеба Сиверова не волновали уже очень давно, а если хорошенько порыться в памяти, то, пожалуй, и никогда. Он и в прежней своей жизни не страдал комплексом неполноценности, а уж после того, как умер и родился вторично, все до единого люди на свете раз и навсегда стали для него равны. Потому что пуля с одинаковой легкостью убивает сильного и слабого, умного и глупого, могущественного и беспомощного...
– Все гениальное просто, – говорил между тем Федор Филиппович, держа перед собой рюмку коньяку, к которой время от времени прикасался губами, что почти не отражалось на ее содержимом. – Технически все это организовал некто Игорь Чебышев, в прошлом недурной художник и удачливый барышник от искусства. Он пришел к директору панорамы Сталинградской битвы за несколько месяцев до Дня Победы. Там в это время уже царила тихая паника: шестидесятилетие на носу, панорама в полном упадке, а денег на реставрацию нет и, главное, не предвидится. Он предложил отреставрировать панораму за счет средств пожертвованных анонимным спонсором. Он сказал: "У меня есть деньги, у меня есть опытные, талантливые мастера, и мы готовы взяться за эту работу – естественно, не бесплатно, а за хороший гонорар, который вы нам дадите все из тех же спонсорских денег. Единственное условие: не путаться под ногами. Никаких комиссий, никаких проверок, и вообще мы будем работать за закрытыми дверьми. Вас это устраивает? Если да, давайте заключать договор, если нет – извините, у меня масса дел..."
Находясь в том положении, в котором тогда находилась администрация панорамы, люди не торгуются. Они ноги готовы целовать тому, кто протянул им руку помощи. Директор панорамы до сих пор захлебывается от восторга, говоря о Чебышеве. Такой деловой, такой хороший организатор, такой кристально честный человек... Никакой халтуры, все сделано точно в обозначенный договором срок и на самом высоком уровне – скрупулезная точность, строгий реализм, полная иллюзия присутствия...
Короче говоря, договор они составили и подписали, и уже через два дня панорама закрылась на реставрацию. Чебышев со своей бригадой получил ключи, вошел в помещение и запер за собой двери. Примечателен состав этого, с позволения сказать, "творческого коллектива". Двое реставраторов из Третьяковки – Макаров и Колесников, спившийся непризнанный гений Кулагин и пенсионер Зарубин, жена которого нуждалась в срочной и дорогостоящей операции в заграничной клинике, а также сам Чебышев, еще не разучившийся держать кисть, и некто Владимир Анатольевич Гальцев – художник, в последние десять лет промышлявший в основном за границей. Имени он себе там так и не сделал, капиталов солидных тоже не нажил – словом, неудачник, как и все они.
– Все? – недоверчиво переспросил Назаров и, чиркнув зажигалкой, закурил дорогую американскую сигарету с золотым ободком вокруг фильтра.
– Все, все, – подтвердил Потапчук. – Вот, спросите хоть у Ирины Константиновны, она вам скажет. Более чем скромные доходы – это только полдела. Все они, за исключением Колесникова, который пошел на это дело исключительно из-за денег, да самого Чебышева, превратившегося из художника в афериста, были людьми пожилыми, для которых все уже позади. Никто из них не добился ни славы, ни признания, ни богатства – ничего, о чем мечталось в молодости. Словом, у каждого имелись причины обижаться на мир, даже у Зарубина, который был самым приличным человеком из всей этой компании и искренне любил свою жену. Из-за нее он пошел на преступление и ничего от этого не выиграл – операцию жене сделали, но она все равно умерла.
– Уголовники по этому поводу говорят: бог – не фраер, – заметил Назаров, посасывая сигарету.
Видно было, что судьба четы Зарубиных его нисколько не опечалила.
– Как тебе не стыдно? – возмутилась Ирина.
– А что? – пожал плечами Виктор Викторович. – Тебе что, жаль его? Согласен, его жена – дело другое, она ни в чем не виновата. А он... Если бы он не... утонул, вы сказали? Так вот, если бы он не утонул, я бы его сам с удовольствием утопил.
– Опоздали, – сказал Федор Филиппович. – Кто-то вас опередил.
– Да-да, – рассеянно кивнул Назаров, – Ирина мне рассказывала... Это ведь ничего?
– Ничего, – сказал генерал. – Фактически, это дело инициировали вы, сведя нас с Ириной Константиновной, так что знать, как идет расследование, – ваше право. Ваше законное право, как члена комитета по делам культуры.
– Комитет... – Назаров слегка поморщился и хлебнул коньяку. – Если бы об этом деле проведали в комитете, шума было бы – хоть святых выноси. Дебатировали бы месяц, а в результате пришли бы к выводу, что красть картины – нехорошо. И что надо позвонить в милицию... Ненавижу этих болтунов. Да леший с ними, речь сейчас не о них. Не знают ничего, и не надо. Я последний, кто станет распространяться на эту тему перед кем бы то ни было, и в первую очередь – перед ними.
– Я в этом не сомневаюсь, – сказал Федор Филиппович.
Глеб ткнул вилкой в последний кусочек шашлыка у себя на тарелке и отправил его в рот. Мясо уже остыло, но сохранило сочность и аромат. Это было дьявольски вкусно, и Сиверов от души пожалел, что не может наесться впрок – недели этак на три, а лучше – сразу на полгода.
Он посмотрел на Ирину. Вид у именинницы был хмурый и озабоченный – разговор об украденной картине, как обычно, испортил ей настроение, да и Федор Филиппович в данный момент пересказывал то, что она и так прекрасно знала.
– Что ж, – продолжал Назаров, – как говорят в народе, поделом вору мука. Меня как-то не огорчает то обстоятельство, что фигуранты данного дела умирают один за другим. Я бы сказал, так им и надо. Я, знаете ли, всегда был противником введения моратория на смертную казнь. Ведь совершенно страх потеряли! То ли дело раньше: хищение в особо крупных – пожалуйте к стенке!
– Ну-ну, – одернула его Ирина. – Опомнись, господин олигарх, что ты несешь? Жаль, Зюганов тебя не слышит, а то бы все ладони отбил, аплодируя. А потом взял бы под локоток, и – пожалуйте к ближайшей стенке...
Назаров посмотрел на нее с выражением искренней озабоченности.
– С тобой все в порядке? – спросил он. – Голова не болит? Шутишь ты как-то мрачно... Что же я, по-твоему, – вор? Можешь проконсультироваться с любым юристом, и он тебе скажет, что все мои действия находятся в рамках правового поля.
– Извини, – сказала Ирина, глядя в стол.
Прозвучало это не виновато, а скорее сердито.
– Извиняю, – сказал Назаров тоном, который ясно давал понять: с мнением Ирины по данному вопросу он считаться не намерен, поскольку есть вещи, в которые женщинам, даже любимым и даже умным, соваться не положено по той простой причине, что это – не женского ума дело.
