— Поговорили мы с ним. Хорошо поговорили, обстоятельно. Он, скотина, решил, видно, что я, если сразу его не шлепнул, жизнь ему сохранить собираюсь. Ошибался, сучара.

— Да ладно вам о ерунде всякой базарить-то, — непочтительно вторгся в их разговор сержант, сидевший на большом валуне рядом со входом — небольшим отверстием высотой едва ли в человеческий рост. — Гляньте лучше, день какой светлый.

Суворин легонько толкнул Шумилова в плечо.

— Ну, боец, раз уже ты о погоде разговор заводишь, значит, на поправку идешь…

Тот поморщился, скептически фыркнул:

— Какая там поправка… Лучше сигаретой угостите, а то мои все вышли уже.

— Мои тоже, — с сожалением признался Суворин. — Только у Николая остались.

Чепрагин не заставил себя долго ждать — тут же протянул открытую пачку.

Шумилов вытащил сигарету, закурил. Некоторое время они молчали.

— Точно ты, Мирон, сказал — светлый сегодня день, — проговорил Чепрагин, щурясь от яркого солнца. — Особенный какой-то. И не скажешь, что осень. Воздух, ты глянь, — прозрачный, как стекло.

— В горах всегда так, — заметил Седой. — Я же говорил тебе, здесь красивые места.

Воздух, пронизанный солнечными лучами, искрился и словно трепетал. Легкие порывы ветра, обычно сердитого и резкого, сегодня только ласково касались их лиц. Было тепло, но не жарко — та самая температура, которой почти не чувствуешь.

Очередное убежище Панкрата, куда он привел спецназовцев после памятной бойни в котловине, находилось на уступе отвесной скалы, и подняться сюда можно было по едва заметной стороннему наблюдателю тропке — достаточно широкой, впрочем, чтобы не испытывать тех неудобств, которыми обычно сопровождается лазанье по такого рода местам.

Пещера, где они схоронились, была небольшой — шагов пятнадцать в ширину и двадцать в длину. Почти все пространство, к тому же, было занято оружием. К ней вел узкий ход-коридор, и при желании один обороняющийся, засев в пещере, мог сдерживать сотню нападающих, просто-напросто завалив проход телами убитых.

С уступа, на котором они сейчас отдыхали от “трудов праведных”, открывался замечательный вид на вершины гор поменьше. Их белоснежные шапки поблескивали на солнце, словно сахарная пудра. Высоко в небе парил орел, отсюда казавшийся темной черточкой в необычайно чистом прозрачно-голубом небе. Три пары глаз, принадлежавших нелетающим существам, с завистью следили за ним — эх, им бы сейчас крылья!..

— Да хотя бы ногу здоровую… — вслух, сам того не заметив, пробормотал Шалимов.

Впрочем, никто его не услышал — парящий орел на какое-то время занял внимание спецназовцев целиком. Потом, словно очнувшись, Суворин вдруг произнес, сам себе удивившись:

— Анекдот про вахов знаете?

Чепрагин непонимающе уставился на него — настолько слово “анекдот” почему-то не вязалось с натурой Седого. Шумилов же, отрицательно мотнув головой, потребовал:

— Давай, рассказывай. Седой зачем-то прокашлялся.

— Дело, короче, происходит у врат рая… — начал он. — Появляется как-то перед святым Петром лицо, так сказать, нерусской национальности, небритое, в камуфляже. Святой Петр ему сразу же и заявляет: “Извините, мол, но нам тут чеченские террористы не нужны”. Вот…

Он замолчал.

— Все, что ли? — подозрительно спросил сержант.

— Да нет, — ответил Суворин. — Слушай дальше. А этот чечен и говорит святому Петру: “Мне туда и не надо. Это у вас есть двадцать минут на то, чтобы всех оттуда вывести”.

Шумилов коротко хохотнул. Суворин смущенно почесал затылок.

— Вот теперь — все, — почему-то виновато произнес он.

Шумилов повернулся в его сторону.

— Да ладно тебе, командир, — сказал он вдруг. — Анекдот клевый. Только рассказывать его надо дома, сидя, желательно, у камина и попивая хороший коньяк. В домашнем, так сказать, кругу. Тогда это смешно. А так… — он помолчал, потом тихо закончил:

— А так это страшно.

И тут неожиданно подал голос Чепрагин:

— У меня родители погибли во время теракта. В доме на…

Что-то в тоне, которым это было сказано, заставило Панкрата обернуться и посмотреть лейтенанту в лицо. Увидев глаза Чепрагина, он впервые понял, что означает выражение “взгляд, обращенный внутрь себя”: они были широко открыты, но не видели сейчас ни сержанта, ни Седого. То, на что они смотрели, то, на чем застыл сейчас ничего не выражающий взгляд лейтенанта, находилось глубоко внутри него самого, спрятано под многими слоями памяти, запертое в прошлом и забытое.., по крайней мере, он изо всех сил пытался это забыть. Но ничего не выходило. Поэтому на дне взгляда черной водой плескалось страдание, выдавая застарелую боль. Суворин заметил, как влажно блеснули глаза лейтенанта, и мгновением позже по небритой щеке скатилась крошечная слеза, которой оказалось недостаточно для того, чтобы преодолеть хотя бы половину пути.

Настоящие мужчины не плачут — они оплакивают…

Тогда был такой же.., да, точно такой же светлый осенний день, один из тех редких дней, когда лето возвращается, чтобы еще раз сообщить людям что-то важное — то, что они так и не успели понять за предыдущие три месяца. Одуревшие птицы поют, прыгая с ветки на ветку уже облетевших деревьев, и солнце слепит глаза, и небо — такое непривычно чистое…

Воздушно-десантный полк, в котором служил лейтенант Николай Чепрагин, базировался под Москвой, в живописном лесном массиве, — где был построен военный городок, большей частью — подземный. Вообще-то живописным этот массив был в какую угодно пору года, но только не осенью. Падали листья, медно-золотым ковром устилая землю, затем этот ковер постепенно темнел, превращаясь в скользкое, нездорового черно-коричневого цвета месиво. Деревья, потерявшие листву, тянули голые ветви к небу, словно беспомощные пальцы каких-то рвущихся из-под земли существ. Ветер, дождь, слякоть, непрекращающаяся холодная капель с крыш и ветвей — задень тонкую веточку, и окропит тебя чуть ли не всего скопившейся на ней влагой.

Но тогда был особенный день.

О, если бы он знал, что этот день станет особенным именно для него! Впрочем, вряд ли он смог бы что-то изменить…

"Судьба, — говорили друзья, сочувственно пожимая его плечо. — От судьбы не уйдешь, Колян”. — “Видно, так уж им судьбой было уготовлено”, — говорил священник, к которому он, выпив над могилой стопку, подошел после отпевания. “А что ж Бог? Или положено так?” — спросил он, хмелея. — “И Христу была судьба определена”, — отозвался святой отец, темнея лицом, — Ой, не греши, сыне, не пытай того боле”.

В тот день… Он прошел полосу препятствий за рекордное время, отстрелялся так, что позавидовал сам себе, в спарринге положил узбека Кызылова, мастера по вольной борьбе, гиганта с руками, словно наждак, смазанный клеем. Там, в спортзале, когда он дожимал болевой захват, заставляя Кызылова хлопать ладонью по некрашеным доскам пола, его и нашел рядовой, фамилии которого он не знал, и доложил, что полковник Кравцов приказывает явиться к нему.

Он помнил, что сердце в тот миг разом оборвалось и будто закачалось над пропастью — так, как если бы оно превратилось вдруг в пудовую гирю, повисшую на гитарной струне. Еще доля секунды — и все, и обрыв… Но обрыва не случилось.

Тогда не случилось. Время еще не наступило…

Душ, переодевание, вереницы коридоров. Хмурое лицо полковника, отводящего взгляд. Бюст Ленина в углу кабинета, огромная ладонь кощунственно облапила макушку вождя… “Домой вам надо, лейтенант. Домой. Срочно”.

Вопрос в глазах. Сердце снова повисает в пустоте. Пустота — голодная, хищная, засасывает в себя, не отпускает.

Вместо ответа — телеграмма. Из рук в руки. Буквы, поначалу легко складывающиеся в слова, а потом резво скачущие по серому бумажному полю. Не поймать их, не собрать снова. Но чертовка память цепко держит смысл, скрытый за бестолковыми черными литерами, не выпускает, не дает забыть и забыться — и перед мысленным взором, красным по черному, то же самое: “Коля приезжай срочно мать отец погибли Тетя Зоя"