В метро, как и следовало ожидать, царили толчея и давка. Воздух здесь был теплый и влажный, как в моечном отделении общественной бани; он казался густым, как суп, и каким-то нечистым, отравленным испарениями десятков тысяч упакованных в мокрую одежду тел. Под ногами уже намесили грязи, с боков толкались, сзади подпирали в спину каким-то твердым предметом, похоже чемоданом, а спереди еле-еле плелась необъятная, похожая на копну сена в шуршащем целлофановом дождевике старуха с тяжелой клетчатой сумкой в правой руке и пестрой пачкой газет и журналов на сгибе левой. Подавляя острое желание подтолкнуть старуху так же, как сзади толкали его, Кольцов миновал турникет и стал на ленту эскалатора, уходившего, казалось, к самому центру Земли. Мимо неторопливо поплыли матовые шары осветительных плафонов, установленных здесь чуть ли не за тридцать лет до рождения Кольцова. Навстречу ему соседний эскалатор нес бесконечную вереницу чужих лиц, среди которых попадались как симпатичные и даже милые, так и не очень; Кольцов разглядывал их, потому что смотреть на лица едущих навстречу людей было интереснее, чем созерцать затылки стоящих впереди. К тому же прямо перед ним по-прежнему копной громоздилась старуха со своими газетами, от которой со страшной силой разило табачищем и сырой газетной бумагой. Чтобы отвлечься, майор стал думать о том, как его встретят дома, и в связи с этим решил, что очень кстати не купил цветы для жены, как собирался: в этой чертовой давке букет непременно помялся бы. А так он спокойно доберется до своей станции и купит цветы на выходе из метро – там вечно торгуют всем подряд, в том числе и цветами, и Кольцову ни разу не приходило в голову задаться вопросом, санкционированная эта торговля или нет, – главное, что удобно, а об остальном пускай думает участковый...
Кто-то, торопясь вниз по левой стороне эскалатора, сильно задел его дорожную сумку коленом, едва не вырвав ее у Кольцова из руки. Внутри сумки глухо брякнуло – там лежали сувениры, купленные им в Сочи для жены, детей и тещи.
– Осторожнее, приятель, – устало сказал Кольцов, но толкнувший его человек даже не обернулся. Судя по иссиня-черному затылку и смуглой, как пережженный кирпич, тоже с синеватым оттенком, шее, это был кавказец. Да и одет он был как кавказец – в кожаную, не по сезону тяжелую куртку и просторные черные брюки с зеленоватым металлическим отливом. Кольцов успел заметить блеск тяжелого золотого перстня на смуглой ладони, что нетерпеливо похлопывала по резиновому поручню эскалатора. Потом кавказец скрылся из виду, затерявшись в толпе на ступеньках.
"Опять кавказцы, – подумал Кольцов, перехватывая сумку так, чтобы идущие мимо люди о нее не спотыкались. – Вот уж действительно, "мальчики кровавые в глазах"... А с другой стороны, я ведь только что оттуда, с Кавказа, и пройдет, наверное, еще несколько дней, прежде чем я перестану автоматически выискивать в толпе смуглых брюнетов. Да и чего их искать, когда в Москве, кажется, каждый второй либо с Кавказа, либо из мест еще более отдаленных и экзотических"...
Кавказец на эскалаторе напомнил ему о поездке в Сочи и о странном разговоре, которому он был свидетелем. Со дна души, всколыхнувшись, снова поднялся мутный осадок, но Кольцов не дал воли дурным мыслям. В конце концов, он свое дело сделал: отвел в сторонку полковника Славина и передал ему суть услышанного. Полковник, помнится, помрачнел, но совсем ненадолго. "Не бери в голову, – сказал он Кольцову. – Что Ненашев у этих абреков с ладошки кормится, каждая собака знает. Ну, так это, брат, его проблемы. До поры кувшин воду носит, придет день, и с него так же спросится, как и со всех... Вот сволочь", – добавил он, подумав, и, махнув рукой, заторопился по своим делам.
Кольцов поймал себя на том, что, стоя на эскалаторе, разминает в пальцах свободной руки сигарету. Едва слышно хмыкнув, он убрал сигарету обратно в карман. Там, в кармане, сигарета вдруг уперлась и ни в какую не захотела лезть в пачку, откуда ее минуту назад достали. Некоторое время Кольцов, перекосившись на бок, молча сражался с норовистой сигаретой, а потом мысленно плюнул и оставил ее в покое: сломается, и черт с ней, в самом-то деле...
Ему очень кстати вспомнился случай, имевший место года полтора назад. Его, офицера ФСО, разыскал и слезно умолял о помощи давнишний знакомый, с которым Кольцов не виделся без малого десять лет. У того возникли крупные неприятности из-за сущего пустяка: пребывая в легком подпитии, он вышел на перрон из вагона метро и машинально закурил, а когда его стали вязать дежурные менты, что-то не то сказал лейтенанту, а может, даже и толкнул кого-нибудь. Словом, шили ему чуть ли не террористический акт, и замять инцидент, к немалому удивлению Кольцова, удалось с трудом – честно говоря, если бы не помог все тот же полковник Славин, не удалось бы вовсе. Помнится, тогда, за бутылкой водки заново переживая перипетии оставшегося позади глупого недоразумения, Кольцов хохотал до упаду. Умом-то он, конечно, понимал, что ничего из ряда вон выходящего тут нет: выпил человек, расслабился, частично утратил контроль над собой, да еще и задумался, наверное, о чем-то, вот и вышла с ним мелкая неприятность. Но, понимая теоретическую возможность такого происшествия, представить себя самого на месте главного героя этой сценки Кольцов был не в состоянии. Жесткий и даже жестокий самоконтроль был основой его поведения, краеугольным камнем характера, отцом и матерью всех его привычек и внешних проявлений.
Физически ощущая на себе пристальные взгляды упрятанных под потолком видеокамер, Кольцов вынул руку из кармана, положил ее на резиновый поручень, а когда подошел его черед, спокойно сошел с эскалатора. Стоявший у выхода на перрон сержант милиции скользнул по его лицу равнодушным, ничего не выражающим взглядом и отвернулся, сосредоточившись на тетке с газетами. Из этого следовало, что манипуляции Кольцова с незажженной сигаретой либо остались незамеченными, либо были признаны недостаточно хулиганскими, чтобы к нему прицепиться. Кольцова это вполне устраивало: ментов он не жаловал, и пускаться с ними в какие-то дебаты, размахивать служебным удостоверением и попусту тратить время и нервы не было никакой охоты.
Двигаясь в плотной толпе усталых, раздраженных людей, поминутно получая толчки и невольно отвечая тем же, Кольцов вышел на перрон и остановился в ожидании поезда. Сзади напирали (час пик, ничего не попишешь), норовя вытолкнуть его на самый край платформы, но майор с врожденной ловкостью коренного горожанина избегал этого, оставаясь за полустертой миллионами подошв ограничительной линией. Он вовсе не пытался сознательно держаться подальше от рельсов – напротив, думал он сейчас только о том, как бы поскорее очутиться дома, в кругу семьи, за накрытым к ужину столом, в тепле и уюте своей тесноватой квартирки, – однако невидимый страж в самой глубине его подсознания не дремал, внимательно следя за окружающими и не позволяя майору без необходимости подвергнуть себя хотя бы минимальному риску. Где-то там, в темных закоулках мозга, существовала тускло освещенная клетушка, где круглосуточно бодрствовал этот безмолвный страж – сидел на колченогом табурете, пил кофе, наверное, и, конечно же, курил сигарету за сигаретой, вглядываясь в мерцающие экраны мониторов и держа палец на кнопке сигнала тревоги. Он не раз спасал Кольцову жизнь – потому, наверное, и спасал, что майор никогда о нем не думал и даже не подозревал о его существовании. Он, майор Кольцов, считал попросту, что "чует" опасность, как, по слухам, чуют ее дикие лесные звери; еще он считал, что при его профессии это вполне нормально: не имея такого чутья, нечего соваться в телохранители, сам погибнешь и человека, который тебе доверяет, погубишь.
Так что, силясь угадать, чем его попотчует после разлуки жена, какой-то частью своего разума майор помнил и о поездке в Сочи, и о Ненашеве, и о подо зрительных связях господина депутата; помнил он и народную мудрость, гласящую, что излишне полная информированность укорачивает жизнь. Поэтому, когда его в очередной раз ощутимо толкнули между лопаток, майор резко обернулся и через плечо посмотрел назад.
