В посохе запульсировали волны злой энергии, он засветился. Затем из него вырвалось облако зеленого дыма.

Миррима остановила коня, и в этот момент Хосвелл пустил стрелу в «заветный треугольник» колдуньи. Та, пытаясь дотянуться лапой до раны, завалилась на бок.

Миррима и Хосвелл, прильнув к гривам своих коней, помчались прочь от зеленого дыма. Они скакали прямо к Боринсону. Колдунья тем временем бросила посох, поползла было следом за ними. Но тут же забилась в предсмертных судорогах и издохла.

Боринсон остановил лошадь.

Тут к нему подъехал варвар из Интернука и уставился с откровенным восхищением на Мирриму. На варваре была накидка из тюленьей кожи, желтые волосы от висков были заплетены в косы. Половину лица он выкрасил в оранжевый цвет. А из оружия имел при себе огромный боевой топор с широким лезвием, который на языке его народа назывался «жнец». Все лезвие его было в чернильно-синей крови опустошителей.

Варвар предложил Боринсону серебряную флягу и кивнул в сторону Мирримы.

— Будь у меня хоть вполовину такой храбрый пес, я бы не ходил на охоту. Посылал бы его, чтоб притаскивал мне медведей.

Боринсон глотнул из фляги. В ней оказался медовый напиток. На вкус как подогретая моча, но хоть рот удалось прополоскать после рвоты.

— Да, — сказал он. И ощутил нечто такое, что трудно было выразить словами. Гордость. Он гордился своей женой.

Среди рыцарей послышались радостные крики. Атака увенчалась полным успехом. Орда спешно улепетывала на юг.

Миррима подъехала к Боринсону. Она была в приподнятом настроении, темные глаза сверкали.

— Я истратила все стрелы!

Он видел ее колчан перед боем. Стрел в нем было, по меньшей мере, три дюжины. Боринсон оглянулся на лежавшие вокруг трупы опустошителей. Он убил всего одного, а Миррима и сэр Хосвелл, наверно, полсотни.

«Она меня совсем не понимает, — подумал он. — Хочет моей любви, но считает, как и все женщины, что я неспособен любить за раз больше, чем одну».

Это его удивляло. Она сказала ему, что воины обычно не в ладу со своими чувствами, и сказала, какой любви от него хочет. Но это была ложь.

Она, конечно, на самом деле хотела, чтобы он питал к ней глубокое чувство, но при этом не признавала никаких чувств к другим женщинам.

А для Боринсона женщины были все равно что еда на праздничном столе. Одна походила на душистый ломоть хлеба, другая — на пьянящее вино, третья — на сытный свиной окорок, четвертая — на сладкое пирожное.

Кто же захочет есть на празднике одно-единственное блюдо? Никто. И если человек даже в течение одного дня не желает питаться одним блюдом, как можно просить его есть это блюдо всю жизнь?

В том-то все и дело. Каждая женщина считает себя целым праздничным столом. Но разве может ломоть хлеба требовать от своего хозяина, чтобы тот не ел пирог с мясом? А вино — чтобы он не пил пива?

Вздор какой-то.

Его любовь к Саффире не умерла. И никогда не умрет. Саффира была пьянящим вином. Ни одну женщину он не желал так сильно и никогда уже не пожелает вновь. И это была не просто похоть. Ее красота внушала ему преданность, вызывала желание служить ей, желание столь неодолимое, что оно причиняло почти физическую боль.

Тайна и сила красоты…

Пока Саффира была жива, он страдал, не в силах избавиться от желания ей служить. Ему казалось, что он познал… величайшую целеустремленность, приблизился к непорочности.

Он всегда мечтал полюбить кого-нибудь так.

Но, будучи очарован красотой Саффиры и порабощен ее обаянием, он на самом деле не уважал ее. И потому не мог отдать ей все свое сердце.

Чувства же его к Мирриме были совершенно иными. Влечение к ней почти ничего не значило по сравнению с влечением к Саффире.

Зато уважение его к ней стало воистину безграничным. И если Саффира пьянила, как вино, то Миррима насыщала, как мясо.

Потому-то, глядя, как она, поразив огненную колдунью, едет к нему, и выслушивая от варвара слова высочайшей похвалы в ее адрес, Боринсон ощущал больше, чем гордость за Мирриму. То было сердечное уважение, какого он не питал еще ни к одной женщине, омраченное, правда, каким-то дурным предчувствием.

На юге затрубил боевой рог, призывая перегруппироваться. Боринсон поднял голову. Воины побежали в ту сторону, окликая друг друга. Заревели великаны Фрот.

Габорн вновь собирался атаковать, на сей раз арьергард опустошителей. Орда их по-прежнему уходила серой змеей на юг.

Но многие чудовища вдруг начали разворачиваться. Тысячи их устремились обратно, к трупам своих сородичей. Они рассеялись, формируя боевой строй в несколько десятков рядов и в полмили шириной. И выглядел этот строй весьма устрашающе.

Герольды неистово трубили. Властители Рун тоже собирались перестроиться.

Варвар рядом с Боринсоном весело закричал:

— Похоже, опять будет схватка!

Со всего поля битвы рыцари спешили к Габорну. Боринсон, пришпорив лошадь, поскакал туда же.

До Габорна он добрался одним из первых. Король, однако, как будто пребывал в сомнении. Властители Рун, окружавшие его, были плохо вооружены. Из двадцати человек лишь один имел копье.

Тут подскакал Биннесман, везя в своем седле Аверан. С ними подъехал и Хроно Габорна.

Аверан предупредила короля:

— Возвращаются маги. Среди убитых и горная колдунья. Они хотят пожать ее знания и знания остальных.

Боринсон только слышал, но никогда не видел, как опустошители пожинают знания. Они ели мозги мертвецов и железы под передними лапами. Иногда пожирали своих собратьев и целиком.

Девочка настойчиво сказала:

— Этого нельзя допустить. Вдруг среди убитых Пролагатель Путей?

Габорн нахмурился. Одно дело — напасть на ничего не подозревающего и уставшего врага.

Девочка же просила сейчас противостоять лобовой атаке — тысячи опустошителей против плохо вооруженных людей.

Глаза Габорна блеснули, он бросил взгляд в сторону чудовищ.

— Строиться! — крикнул он своим рыцарям, — Не позволим им пожать знания!

Опустошители медленно приближались живой стеной серой плоти. Те, что убежали от первой атаки, возвращались теперь в тыл перестроившейся орды. Могучие носители клинков занимали более удобные позиции. Впереди всех шли разведчики с высоко поднятыми головами, принюхиваясь и размахивая щупальцами.