– Когда ее изнасиловали метисы?

– И не только. Она клянется, что шрам у нее получен при игре в бейсбол. Не помнит, что провела три года в тюрьме.

Мне стало дурно. Я не мог поверить в то, о чем говорил Перфекто. Получается, все здоровье, вся радость, которые я в ней заметил, это признаки еще более серьезной болезни?

– Что ты на это ответил? – спросил я. – Как ей помочь?

– Оставь ее в покое, Анжело. С того самого дня Абрайра изменилась. Впервые в жизни она обрела покой. Может быть… может быть, для нее единственная возможность счастья – забыть. Подсознательно она это чувствует.

– Мы должны сказать ей правду! – настаивал я. – Должны помочь ей взглянуть правде в лицо!

– Может, со временем она сама придет к этому. Я много раз пытался воздействовать на нее, намекал на случившееся, но она просто не слышит.

Я весь сжался и посмотрел в небо. Чувствовал, себя таким же беспомощным, как и тогда, когда смотрел, как насилуют Абрайру. И неожиданно почувствовал решимость.

– Перфекто, я убью Люсио. Отрежу ему яйца. Он помолчал.

– Согласен. Мы не можем рисковать, идя рядом с ним в сражение. Надо сделать это поскорее.

Он вздохнул.

Ночью я дрожал от холода в своем защитном костюме. Мне приснилась Тамара в инвалидной коляске. Гарсон отключил микрофон, и она не могла говорить. Генерал стоял над ней, гладил по голове и внимательно смотрел на нее. Руки его переместились ей на шею, на плечи, прижали соски. Я видел, что он собирается изнасиловать ее. Видел его возбужденные глаза, напряженные пальцы. Глаза Тамары широко раскрылись, она была в истерике.

Я проснулся от близкого грома, от которого задрожал весь дом. Дождь молотил по крыше. Я дрожал от холода, и Абрайра укрывала меня белым кимоно, хотя я подумал, что это мало что даст. Комната была забита спящими. Слышался храп. Я повернулся и посмотрел на Абрайру.

– Спи, – прошептала она. – Это согреет тебя.

– Почему никто не включает обогрев? – спросил я.

– Тут его нет.

Она отошла от меня, осторожно пробираясь меж спящими; ее защитный костюм слегка звякал. Никогда раньше я не видел, чтобы она поступала так неэгоистично. «Она живая внутри», – подумал я. Хотел поблагодарить ее, но этого казалось недостаточно.

– Абрайра, – прошептал я. Она повернулась и посмотрела на меня. – Я хочу тебе только добра!

Она улыбнулась, нашла место и легла в нескольких метрах от меня.

Я подумал, может, я сошел с ума. Несколько недель назад мне казалось, я влюблен в Тамару. И сейчас еще испытываю к ней сильное чувство. Но теперь растет моя страсть к Абрайре. Не нужно большого ума, чтобы заметить, что обе женщины серьезно искалечены. Любовь ли это, или просто жалость, какую чувствуешь к раненому животному? А если это просто жалость, нужно ли мне поддерживать отношения с ними обеими? Ведь бракованный товар на рынке не берут. Я никогда не подумал бы о том, чтобы купить рубашку, у которой один рукав короче другого. Но вот меня неудержимо тянет к Абрайре, несмотря на шрамы на ее теле и в душе. Я говорил себе, что от такой страсти можно ждать одних неприятностей. Говорил себе: «Роблз», создавая Абрайру, хотели получить совершенную производительницу. Нет никого, кто держался бы за свое крепче чилийки (ну, за исключением, может быть, боливиек), и если «Роблз» оделили ее сильным желанием производить потомство, она будет держаться этого желания. Ты сделаешься ее пленником. Ты не сможешь шагу ступить из дома. Она будет постоянно спрашивать, куда ты идешь. Не посмотришь через улицу, чтобы она не встревожилась, что ты загляделся на другую женщину! К тому же, с ее эмоциональными нарушениями, она когда-нибудь зарубит тебя топором!

Ах, но если бы хоть иногда заглядывать в ее серебряные глаза и гладить шоколадные волосы! Я погибну навсегда! Только бы раз испробовать ее медовые уста и провести рукой по изгибу ее грудей!

Нельзя провести холостяком тридцать лет, не научившись не влюбляться. Мне снилось, что я живу с ней в маленьком домике, во дворе пищат цыплята. Если «Роблз» действительно создали производительницу, меньше дюжины детей Абрайру не удовлетворит. Я представил себе, какую головную боль вызовет их возня и крики. Потом сопоставил все это с возможным ожидающим меня счастьем и решил, что благоразумней все же не связываться с женщиной, которая в один прекрасный момент зарубит меня топором…

На следующий день я нашел возможность увидеть Люсио. Утреннее солнце разогнало тучи, и я встретил Фернандо Чина, ксенобиолога. Он разглядывал тела «опару но тако», убитых во время грозы молнией. Набрал пять десятков разновидностей, отличающихся размерами и формой, и теперь замораживал образцы генетических тканей. Я стоял рядом с ним и смотрел на амбар, где находится Люсио. Ночью там молчали, но утром снова начались крики «До – мой! До – мой!».

Я насчитал шестнадцать самураев вокруг амбара. Способа же добраться до Люсио я не нашел.

Фернандо Чин посматривал на меня; потом стал рассказывать, как собирается определить возраст каждого вида способом, разработанным палеонтологами.

Я почти не слушал его. Меня занимала мысль, как добраться до Люсио. Делая вид, что помогаю Фернандо, я наблюдал за амбаром. Никакой возможности проскользнуть в него. Небрежно направился к амбару, чтобы проверить, как будут реагировать самураи. Двое вышли из тени под деревом и пошли ко мне. Я остановился, будто осматривал блестящий камешек, подобрал его – неправильной формы белый кристалл, и на нем ярко – красная маленькая головка цветной капусты. Один из самураев некоторое время смотрел на кристалл.

– Рубин, – сказал он. – Их много в холмах. Поищи их там. А отсюда держись подальше!

Я положил рубин в карман, потом большую часть дня упражнялся, учился мгновенно поворачиваться, ходить боком, как краб. Это полезно, если попадаешь под огонь лазера или под плазму. Я чувствовал себя сильным; с новыми нервами и мышцами я сделался быстрее, чем когда бы то ни было. Но этого оказалось недостаточно. Абрайра познакомила меня с врачом, который дал мне несколько доз боевых медикаментов «Мотоки». Я спросил его, какова химическая формула препарата, но патент являлся исключительной собственностью «Мотоки». Врач рассказал, как принимать медикаменты, предупредил насчет возможных осложнений.

– У тебя нет времени, чтобы как следует подготовиться к достижению Мгновенности, но ты поймешь, что, если придешь в возбуждение, Мгновенность сама найдет тебя. Может быть, вспомнишь момент в твоей жизни, когда время замедлилось. Или ты уже испытывал это, принимая старые боевые медикаменты. Но теперешнее средство дает эффект гораздо более сильный. Ты должен соблюдать осторожность, когда наступит Мгновенность: время остановится, и тебе захочется одновременно сделать многое. Но помни, что уровень твоего метаболизма недостаточен для этого. Если пробежишь несколько шагов, истратишь весь кислород в своем организме и остановишься. Ты почувствуешь себя так, словно наткнулся на стену, и можешь даже умереть от перенапряжения. Во время Мгновенности нужно делать экономные движения, двигаться как можно меньше, исключительно чтобы достичь нужной цели. Понятно?

Я прекрасно его понял.

– Еще одно, – добавил врач. – После принятия средства эффект остается на всю жизнь. Достигнув Мгновенности, ты ради самого себя должен научиться контролировать ее.

Я кивнул и принял средство.

Дважды из города приходил грузовик и привозил еду: котлы с вареным рисом и водорослями, бочонки маринованных яиц с овощами, свежую сырую рыбу. От всего этого меня тошнило. Хуже всего был слабый кофе с затхлым привкусом, словно плантация стояла на болоте. У жителей «Мотоки» существовала поговорка: «Роскошь – наш величайший враг». Но то, что они считали лишь определенной степенью самопожертвования, для меня было настоящей пыткой.

К вечеру крики в амбаре усилились. Охрана послала сообщение в город, и скоро показался генерал Цугио, маленький хмурый лысый человек. Он потребовал, чтобы Гарсон успокоил своих людей. Цугио объявил, что всем нам будет снижена плата, если мятежники не успокоятся. Он вырос в среде, где каждый индивидуум – раб капризов своего общества, и потому никак не мог понять, что у нас вовсе нет контроля над мятежниками, что они не успокоятся только потому, что нас накажут вместе с ними. Он считал, что мы втайне симпатизируем им, поддерживаем их. Возможно, он был прав.