— Скажите, пожалуйста, товарищ капитан, — спросил Митька, — вы давно тут ждете?
— Полтора часа, и я еще не капитан, — расстроенно сказал морячок.
— А вы не видели — здесь была привязана собака?
— Рыжий кобель?
— Рыжий!
— Видал, видал… — сказал морячок и бросился от них в зальчик переговорной, потому что из динамика раздалось:
Великий Устюг — Удалову, вторая кабина! Великий Устюг — Удалову, вторая кабина!» Он юркнул в дверь с огромной цифрой «два», поднял трубку и почти сразу нервно застучал по рычажкам телефона, а потом высунулся из двери и, не выпуская трубки из руки, чуть не плача, выкрикнул: «Не слышно же ничего!»
Тогда в динамике прогудело: «Великий Устюг, перейдите в третью кабину». Морячок рыбкой выскочил из одной двери и нырнул в соседнюю, и, как только застучал по рычажкам, в динамике раздалось: «Великий Устюг, вызываемая не явилась, подойдите к дежурной… Великий Устюг, подойдите к окошечку». И морячок громко стал упрашивать окошечко все-таки соединить его еще раз — ну хоть еще через полчаса, и вот сейчас же непременно предупредить Великий Устюг, что он будет ждать и не уйдет. Потом он подошел к двери, вытащил длинненькую золотого цвета заграничную коробочку — таких никогда не выставляли на витрине в табачном ларьке на углу, — горестно в ней пошарил, вытянул сигарету с синеватым фильтром и тяжко вздохнул:
— Последняя…
Данила, понимая, что моряку не до них и не до собаки, все-таки пробормотал:
— Товарищ капитан, так вы видели?
— Видал, видал…
— В зеленой рубашке? Который увел?
— Кажется, — неуверенно сказал моряк. — А наверняка не знаю. Я запомнил, что он в джинсах был. Он наклонился, когда кобеля отвязывал… Да никакие это не джинсы. Дешевка. Ярлычок-то сзади индийский: «Милтон».
— А как он выглядел? — спросил Эдик.
— Сзади? Крупный. А вообще-то я не приглядывался. Но крупный. Тут как раз крикнули: «Великие Луки, подойдите!» — я ослышался и побежал, а это не меня.
— И вы не видели, куда он повел собаку? — прошептал Митька.
— Почему не видел? Видел! Мне же сразу сказали, что это не меня. Я и вернулся, а он уже с той стороны кустов — вместе с собакой. На дороге. И машина подошла.
— Какая машина?
— Обыкновенная… Ах, вот ты что! Какая она была?.. Ой, ребята, а вам-то это зачем?
Митька уже сквозь слезы:
— А это наша собака, дедушкина. А дедушка был в больнице с инфарктом. Знаете, что будет?
— Знаю, — сказал морячок. — Выдерет. Чтобы ушами не хлопали.
— Не выдерет, — сухо ответил Данила. — Не умеет. Просто будет второй инфаркт. От горя.
Моряк возмутился:
— Инфаркт от горя! Из-за собаки? Во дает ваш дедушка!
Митя даже задрожал от обиды:
— Как вы так можете! Дед у нас на войне… — Но тут Данила заткнул ему рот — буквально. Ладонью. Митька его, конечно, оттолкнул: — Ты что?
— Замолчи! Ты же знаешь, наш дед не любит!
— А зачем руки распускаешь?
И моряк стал их мирить:
— Да не надо, ребята! Ну, вякнул я неудачно от злости. Второй час здесь парюсь, а она там в Устюге не идет на переговорную… А что, хорошая собака? Я ее видел, но я же в них не понимаю: мы-то, как говорят, больше по электричеству. Я же судовой электрик.
— Очень хорошая, — сказал Митька, — золотая собака.
— И что же это была за машина? — задумался судовой электрик. — Тип этот, когда стоял ко мне спиной на дороге, наверное, махнул рукой, ведь около него, по-моему, три машины останавливались: одна — такси, другая — не такси и, кажется, еще такси… А я опять пошел спрашивать дежурную, дадут мне разговор или нет… Наверное, он в такси сел. Не знаю, как вы эту собаку найдете. Тут, чтоб найти, надо всю Петровку, 38 поднять на ноги. А там и без ваших собак дел хватает поважнее.
И это замечание, что могут быть дела и поважнее, очень задело Данилу. Когда они отошли от переговорной, он принялся передразнивать:
— «Поважнее, поважнее!.. Мы по электричеству!.. Великий Устюг — Удалову!» А почему МУР не будет заниматься? Это же кража!
Соломатин подтвердил:
— Настоящая кража. И к тому же крайне золотой собаки! Надо туда звонить. И даже домой подниматься не стоит. — Он это очень убедительно сказал и покосился на окна своей квартиры. — Лучше позвонить из автомата. У нас еще гривенник и две двушки. А для «02» даже двушки не надо.
Мысль, для взрослого смешная — позвонить насчет собаки в уголовный розыск, для ребят была крайне важна. Психологически она стала точкой, на которую можно было опереться. Они знали твердо, что на Петровке, 38 сидят люди, которые могут всё.
Но мальчишки народ трезвый. Играя, они могут кататься на воображаемых машинах и общаться с выдуманными собеседниками. А в жизни они, в отличие от нас, не приемлют суррогатов и подделок. Мы с Митькой как-то были в Третьяковке, и под одной картиной он увидел табличку: «Авторская копия». И картина для него умерла! Хотя она, может быть, была лучше основного варианта.
Или еще: я могу раз в месяц отзвонить старому другу, которого угораздило получить квартиру в Бирюлеве или Ивановском, — и прямо как повидались. А Митька или Данила проболтают с приятелем битый час по телефону, а потом скажут: «Давай выходи! Я сейчас оденусь и эти марки возьму с собой». Хватит, мол, поиграли — подавай ему теперь настоящее общение.
И поэтому они не стали звонить по «02».
Ни по автомату, ни из дома.
Не стали оттого, что человеку, с которым бы их соединили по телефону, не видно глаз собеседника. Данила четко объяснил: они — мальчишки, речь — о собаке, по телефону — либо не поверят, либо скажут, что есть дела поважней, и не станут слушать про чемпиона и про деда. Либо, наконец, предложат, чтобы позвонили не они, а взрослые. А вот если бы им досталось говорить глаза в глаза с живым инспектором с Петровки, ему можно доказать и как все важно, и как все срочно — чтобы не было беды, если послезавтра приедет дед Серега, а Варяга до его возвращения еще не найдут. Глаза в глаза и услышат, и поймут.
Мысль, что пес может кануть в Москве, как иголка в сене, не допускалась. Полнейшая уверенность, что для каждой иголки есть свой магнит. Все логично. Теперь — что делать? Ехать на Петровку?
Во-первых, нет обязательного родительского разрешения на такое дальнее путешествие. Во-вторых, денег всего четырнадцать копеек.
И вот уже Эдик у них совсем отважился идти на голгофу к маме и просить у нее хотя бы сорок копеек, чтоб вместе с теми как раз хватило бы на билеты до Петровки — на автобусные и на троллейбусные: ведь пересадка же! И тут Даньке вновь пришла счастливая догадка:
— Ольгин отец! Он же из МУРа!
Они понять не могли, как не вспомнили раньше Скородумова-папу! К тому же Ольга обронила, что он у нее «на руках» — значит, дома.
Поскольку Митька еще не пал столь низко, чтобы записывать или запоминать телефоны одноклассниц-пятиклассниц, отправиться в кооперативную башню пришлось без звонка. Лифтерша, сидевшая у подъезда на лавочке, назвала этаж и номер квартиры Скородумовых и подтвердила, что хозяин — дома. Но когда электроколокольчик отзвонил по Митькиной привычке дважды и даже его эхо замерло, то в ответ ему за дверью Скородумовых не послышалось ни звука.
Тогда позвонил Данька — и тоже дважды. И снова — никакого шевеления. И лишь когда к звонку потянулся, уже только на всякий случай, Эдик Соломатин, где-то в квартире, в самом дальнем ее месте, раздались странные звуки — словно бы кто-то сначала ронял на пол нечто очень тяжелое, а потом еще сильно ударял сверху ладонью: грох-шлеп, грох-шлеп. Но через десяток секунд стало ясно, что это все-таки шаги, правда такие, будто у шагающего не две ноги, а три.
И это было совершенно правильное впечатление, потому что открывший дверь майор милиции Скородумов стоял за ней на костылях. Левая нога была на весу. На ней довольно свежая гипсовая повязка, и на незакрытых повязкой кончиках пальцев следы засохшей крови — их Данила вмиг заметил. На правой ноге — обыкновенный шлепанец без задника. А одет работник МУРа был не в свой серый мундир, а в старенькие с дырочкой на коленке индийские джинсы «Милтон», слегка припудренные все тем же гипсом, и в зеленую, быть может тоже пакистанскую, рубашку. Только очки были все те же — с толстыми стеклами.
