В довершение всего соседом парализованного переводчика оказался маньяк, похищающий и убивающий стройных черноволосых юношей, чтобы отомстить бывшему любовнику своей жены.

Перевернув последнюю страницу, Кузина удовлетворенно вздохнула. Детективы были ее страстью. Проглотив в числе прочего всего Чейза, Рекса Стаута с его страдающим от ожирения, но гениальным Ниро Вульфом и Эрла Стенли Гарднера с его блистательным адвокатом Перри Мейсоном, Оля, за отсутствием непрочитанных зарубежных детективов, с легкой грустью переключилась на детективы отечественные. И тут она сделала весьма любопытное открытие.

Значительная часть русских авторов в своих детективных романах рисовала издателей самыми что ни на есть черными красками. Создавалось странное впечатление, что российские издатели все как один были жуликами, ворами, убийцами, алкоголиками или в лучшем случае извращенцами.

Зарубежные авторы относились к своим издателям с большей снисходительностью, признавая, что и среди них встречаются весьма уважаемые и достойные личности. Бывало, конечно, что один издатель убивал другого, но, в конце концов, такое с каждым может случиться.

На мгновение Оле стало обидно за своих соотечественников. Она как никто другой представляла, как трудно быть честным в российских условиях. Даже не трудно, а просто невозможно. Российская система налогообложения словно специально была рассчитана на то, чтобы ни одно предприятие, работая честно, не продержалось на плаву больше года. Кроме того, помимо налогов, отчисляемых государству, веселая московская братва тоже жаждала получить свою долю, а обмануть мафиозные группировки было гораздо труднее, чем налоговое управление. Плюс взятки, без которых невозможно обойтись…

"Россия превращается в страну всеобщей ненависти, — с грустью подумала девушка. — Те, кто может, отрывают от пирога куски пожирнее, но на всех все равно не хватает. Лгут и воруют практически все — издатели, политики, бизнесмены, рабочие, члены правительства, а тот, кто не может ничего урвать или украсть, страдает от голода и нарастающих как снежный ком зависти и ненависти к более удачливым согражданам. Впрочем, кое-кому удается-таки обеспечить себе приемлемый уровень жизни, не поступаясь при этом своими принципами. Мне повезло, что я отношусь именно к этой категории людей”.

Окна вагона осветились. Поезд въезжал на станцию “Павелецкая”. Сунув помятую книжку Марининой в сумку, Оля поправила воротник элегантной блузки из японского шелка и направилась к двери.

Сергей Вермеев, владелец самого дорогого и престижного в России журнала “Bay!”, в качестве названия для своего детища выбрал восклицание при помощи которого раскрепощенные американцы обычно выражают восторг или радостное удивление. Он не промахнулся. Это название наиболее точно отражало профиль толстого отпечатанного в Финляндии на глянцевой бумаге издания. При одном взгляде на сочные яркие фотографии, заполняющие страницы журнала, читатель хотел возопить: “Bay! Bay! Bay!” — и так восклицать до тех пор, пока не будет перевернут последний лист.

На страницах “Bay!” российские граждане могли полюбоваться блистающим свежей краской “Феррари-550-Маранелло”, развивающим скорость до трехсот двадцати километров в час и стоящим двести тысяч долларов, украшенным бриллиантами купальником от Диора за миллион долларов и стремительно восходящей к мировой славе пятнадцатилетней российской моделью Машей Бирюсенко, ночь с которой стоила пять тысяч долларов.

В журнале “Bay!” были фотографии известных бизнесменов, кинозвезд и деятелей искусства. Здесь рассказывалось о картинных галереях и ночных клубах, концертах классической музыки и казино, злачных местах и тусовках московского бомонда.

Цена одного номера была почти неслыханной — пятнадцать долларов, естественно, в пересчете на российские рубли, а подписной тираж в тридцать тысяч экземпляров при подобных расценках поражал воображение и вызывал острую зависть у издателей подобных журналов, стоящих от силы полтора-два доллара. По правде говоря, никто из конкурентов не понимал, каким образом Вермеев ухитряется продавать журнал в таких количествах, даже не рекламируя его, разве что чуть-чуть, и то в самом начале. Это казалось мистикой. Впрочем, подобные вещи иногда случаются. Люди готовы заплатить несоразмерную цену за то, что считается модным. Пришейте к индийским джинсам фирменную американскую этикетку — и их уже можно продавать в два раза дороже. “Bay!” был модным журналом. И это — очевидный факт. Единственное, что оставалось непонятным, — это как журнал ухитрился стать модным почти без рекламы.

В гостиной своей просторной четырехкомнатной квартиры на Кутузовском проспекте Сергей Вермеев неторопливо расстегнул ширинку и бережно вынул оттуда свой сморщенный, до смешного маленький член. Он аккуратно сжал член рукой, с грустью подумав, что при виде его “нефритового стебля” ни одна женщина не воскликнет “Bay!”, если ей, конечно, за это не заплатить. Впрочем, деньги для преуспевающего издателя не были проблемой. Его проблема, к сожалению, была совсем иного свойства.

Сергей принялся ритмично массировать член, с отвращением глядя на картину, висевшую на стене напротив него. Эту картину он приобрел за две с половиной тысячи долларов в галерее “Экстази”, которую он активно рекламировал в каждом номере своего журнала. Картина с малоприятным названием “Отрыжка самопознания” была выполнена в стиле экзистенциального псевдопримитивизма. Что такое экзистенциальный псевдопримитивизм, похоже, никто толком не знал, кроме создательницы этого направления Лили Ужик. Вермеев картину ненавидел. Он выбрал ее лишь потому, что другие шедевры Лили, выставленные в галерее “Экстази”, были еще хуже, а покупать ее картины для Сергея было жизненной необходимостью. Остальные произведения основательницы экзистенциального псевдопримитивизма Вермеев хранил вместе с дровами для камина в подвале загородного дома.

"Ничего, через пару часов я сниму эту пакость”, — подумал издатель.

Обычно на месте “Отрыжки самопознания” висел полный мягкого света акварельный рисунок, изображающий виллу Тиволи, который Сергей пару лет назад приобрел в Риме на площади Испании.

Причина, по которой Вермеев был вынужден любоваться “Отрыжкой самопознания”, была очень проста: за резной антикварной ширмой красного дерева снимала с себя дорогое французское белье Лиля Ужик — худая, как голодная щука, обесцвеченная перекисью блондинка с суперкороткой стрижкой и по-негритянски полными губами.

Освободившись от узких, благоухающих духами “Опиум” кружевных трусиков, Лиля провела ладонями по впалым бедрам и с тяжелым вздохом подняла со стула ослепительно оранжевый комбинезон пожарного. Затянув потуже пояс, она всунула узкие босые ступни в грубые, пахнущие ваксой черные ботинки и в довершение натянула на голову сверкающий, как новая монета, латунный шлем. Затем создательница экзистенциального псевдопримитивизма прикоснулась наманикюренным пальчиком к клавише музыкального центра.

"В лесу родилась елочка, в лесу она росла…” — весело зазвучала детская новогодняя песня.

Сергей Вермеев вздрогнул и напрягся, крепко сжав член в руке. В этот момент из-за ширмы появилась Лиля Ужик с большим бронзовым колокольчиком в одной руке и блестящим латунным ведерком в другой.

— А-ах! — судорожно вздохнул издатель. Сердце испуганной малиновкой затрепыхалось в его узкой грудной клетке.

Громко звоня в колокольчик и высоко задирая ноги в грубых вонючих ботинках, художница, весело подпрыгивая, принялась носиться взад-вперед по просторному салону пятикомнатной квартиры Вермеева.

Член в руках Сергея зажил самостоятельной жизнью. Подрагивая, он наполнялся кровью, становясь все больше и тверже. Впрочем, даже в свои лучшие моменты мужские достоинства издателя не удостоились бы искреннего и непритворного возгласа “Bay!”.

Бодро насвистывая в такт музыке, Лиля принялась вздымать высоко вверх латунное ведерко, а потом резко опускать его вниз.