Он повернул лошадь на восток и целый день ехал под хлеставшим дождём и пронизывающим ледяным ветром, мучимый голодом и палящей жаждой. В сумерках он добрался до какой-то бедной деревушки, и там в кабачке узнал, что с опоздал.

– Бризигелла? Вам ещё далеко ехать. Да вы всё равно уже не застанете там епископа. Его карета проезжала здесь сегодня утром. Говорят, он отправился в Болонью к легату – просить пощады для мятежников. Каких мятежников? Да разве вы не слыхали о мятежах около Савиньо?

Он стоял как оглушённый, глядя вокруг и ничего не понимая: мир вдруг стал совсем пустым. Трактирщик подошёл по ближе – надежда получить награду зажгла огонёк в его алчных глазах.

– А вам, видно, кое-что известно о делах в Савиньо Кто ж это располосовал вам щеку?

Но тут в нём снова проснулся инстинкт затравленно зверя. Он опять что-то придумал – и снова вывернулся, вырвался из сетей и скрылся среди мрачных скал, где свистел ветер. И там, скорчившись на камнях рядом со своей лошадью, умирая от голода, он провёл эту ночь, голодный смертельно усталый, не в силах двинуться дальше. А безжалостное небо без устали обрушивало на него потоки ледяного дождя. На рассвете он не смог взобраться в седло. Он привёл лошадь к ближайшей пастушьей хижине и у самого порога упал лицом в грязь.

Он страшился вспоминать, что было потом. Иногда по ночам его мучил кошмар – он снова в цирке, среди метисов, а последние годы – всего лишь сон. Порой в бреду, среди нестерпимых мучений, перед ним, словно в насмешку, возникало лицо. Он отверг единственный шанс на спасение, чтобы увидеть это лицо, и не увидел. А потом, когда серый свет зари прокрадывался в грязную хижину и падал на угрюмые лица спящих горцев, видение исчезало, оставляя его один на один с кошмарами нового дня.

Сколько же дней прошло с той схватки? Он потерял счёт времени, но пастухи говорят, что две недели. Теперь уже все его товарищи или схвачены, или в безопасности. Для них он больше ничего сделать не может. Остался только чудовищный кошмар ощущения, что он жив, – кошмар, который должен был бы давно оборваться, но по какой-то причине всё не кончался. Лошадь вздрогнула и, прижав уши, шарахнулась в сторону от кучи лохмотьев у подножья скалы. Феликс даже не повернул головы. Но тут комок лохмотьев ожил, с глухим криком бросился на тропинку и, всхлипывай, обнял шею лошади.

– Овод!.. Овод! Святые угодники, я спасён… спасён!

Феликс выпрямился и натянул поводья. Едва он услышал прозвище, которое ему дали товарищи, как отупевший мозг тут же пробудился к действию. Он опять был командиром, отвечающим за безопасность своих подчинённых.

– Погоди-ка! – сказал он отрывисто. – Дай я взгляну на тебя. Это ты, Андреа! Где остальные?

– Нас выследили карабинеры… Брата убили, когда мы бросились бежать… Томмазио убежал, но Карли схватили… Я видел… Звери! Бедняга Карли!

Паренёк принялся горестно причитать, потом, всхлипывая, продолжал свой рассказ. Он говорил на местном диалекте, и Феликс с трудом понимал его.

– Я спрыгнул в каменоломню… потом спустился к дороге… какая-то старуха посадила меня в свою повозку… Награди её бог! Я боялся оставаться на дороге… Снова ушёл в горы и заблудился… я ходил… ходил… От голода совсем ослаб. Вчера опять проехали солдаты.

Феликс напряжённо думал, хмуря брови.

– Дай-ка мне твой шейный платок, – сказал он. – Что ты спросил? Да, я был болен. Но это не важно. Сложи платок вот так. Я повяжусь, как будто у меня болят зубы. Постой, я ещё спущу на лоб волосы. Видно рану? Совсем не видно? Сними мой левый башмак – в нём деньги. Ну вот, теперь спустись вон туда к ручью. От деревни держись подальше – трактирщик тебя выдаст. Дожидайся меня в кустах и смотри, чтоб никто тебя не увидел. Я пойду вон в тот дом – купить еды. Да, конечно, они могут послать за карабинерами. Придётся рискнуть. Если я до вечера не вернусь, уходи один: значит, меня схватили. Вот тебе на всякий случай немного денег.

Через два часа Феликс пришёл к ручью, где его ждал Андреа. Он принёс немного чёрного хлеба, козьего молока и засохшего сыра. До темноты они прятались в кустах, а потом обогнули деревню и отыскали тропку контрабандистов, о которой рассказали Феликсу пастухи. На другой день, перейдя границу, они оказались на территории Тосканы. В первом же городке Феликс нанял повозку, чтобы добраться до Флоренции, где условились встретиться организаторы восстания. Он оставил Андреа лошадь, дал ему немного денег и рекомендательное письмо к знакомым тосканцам, которые сочувствовали восстанию, с просьбой подыскать ему место. Прощаясь, мальчик целовал Феликсу руки, а когда повозка тронулась, горько заплакал.

Поездка была нескончаемым кошмаром, но останавливаться в грязных придорожных трактирах не имело смысла. Нет, лучше, не задерживаясь, ехать во Флоренцию – так по крайней мере всё кончится быстрее. Там можно будет просто лечь и умереть.

Но во Флоренцию стекались уцелевшие повстанцы. Феликс прибыл последним, и все уже решили, что он погиб или схвачен. И снова ему пришлось быть сильным, чтобы вдохнуть силы в других, когда все их надежды рухнули, – так же как он дал Андреа силы вынести голод и перебороть страх. Восстание потерпело неудачу, в Болонье свирепствовал военно-полевой суд, и все были растеряны и подавлены – все, кроме него, потому что ему теперь всё было безразлично. Четыре дня он шутил и смеялся, работал и думал, одного отвлекал от мысленно самоубийстве, другому подсказывал, как заработать на хлеб, живя на чужбине, и даже ночью в постели продолжал строить всевозможные планы, изобретать остроты, страшась дать мозгу хоть минутную передышку.

Рана на щеке, заживая, стягивала кожу, и флорентийский хирург Риккардо, сочувствовавший восставшим, вскрыл порез и наложил шов, чтобы шрам не был уродливым. Феликс перенёс эту операцию, чуть поморщившись, удивляясь про себя, почему он почти не ощущает боли. Быть может, наступает полная потеря чувствительности и он в конце концов превратится в тупого ухмыляющегося идиота?

Вскоре эмигранты разъехались кто куда – одни во Францию, другие в Англию, остальные рассеялись по Тоскане. Феликс решил вернуться в Париж. Он ехал с группой эмигрантов и без устали развлекал их и подбадривал. Но в Марселе он сказал им, что должен задержаться в городе дня на два. Он проводил товарищей до дилижанса и, все ещё улыбаясь, вернулся в отель. Ему было нечего делать в Марселе, но он хотел остаться один, совсем один. Больше ни о чём не надо думать, можно пойти в курительную и почитать газету.

Очнулся он в постели. Ноздри щекотал неприятный запах коньяка, над ним склонились незнакомые люди. Кто-то щупал у него пульс. Феликс отдёрнул руку.

– Что вам угодно? – раздражённо спросил он.

– Не волнуйтесь, – ответил чей-то голос. – Вы упали в обморок в курительной. Выпейте вот это и не шевелитесь.

Он повиновался и снова закрыл глаза. «Быть может, я умираю? – подумал он. – Это не важно, но всё-таки глупо. Хоть бы немного согреться».

Феликс пролежал почти неделю, за ним ухаживали больничная сестра и слуги. Денег у него было много, и поэтому ухаживали за ним хорошо, хотя и безбожно обсчитывали, пользуясь его полным ко всему безразличием.

Почти всё время Феликс лежал в полузабытьи, без сна, не чувствуя боли, ничем не интересуясь. Приступ не повторился, но пульс был очень слабым и обмороки – длительными.

Объясняя приглашённому к нему доктору происхождение сабельного шрама, Феликс сочинил что-то о своих приключениях в Алжире, но чувствовал такую апатию, что не сумел солгать достаточно правдоподобно. Француз доктор, искоса взглянув на больного, заметил:

– Ну, меня это не касается. Однако как врач я должен вас предупредить: если вы будете впредь подвергать свой организм таким испытаниям, то в одно прекрасное утро проснётесь на том свете.

– Это было бы неприятно, – пробормотал Феликс и тихонько засмеялся.

Вскоре силы вернулись к нему, а с ними и панический страх. «Если исключить кораблекрушение…» – сказал тогда Леру. Но ведь это и было кораблекрушение. Если уж этот кошмар повторился, он может повториться ещё раз. Едва встав на ноги, он бросился в Париж, даже не задержавшись в Лионе, чтобы узнать, там ли ещё Рене и Маргарита. Скорее в Париж – услышать приговор.