Рене не объяснил, чего именно он боялся, и Феликс, уже вполне овладевший собой, бросив взгляд на Рене, подумал: «Что-нибудь с его сестричкой. Интересно, что чувствуешь, когда тебя так любят?»

Реие заговорил, оборвав его размышления:

– Между прочим, вам не кажется, что вы были жестоки с беднягой Леру?

– С Леру? Что вы имеете в виду?

– Да вы просто огорошили его своим богохульством, а ведь вам известно, как много значат для него всякие условности.

– Мне хотелось отделаться от него.

– Я знаю. Но всё равно, не надо говорить такие вещи людям, которые их не понимают. Кто знает вас ближе, тот быстро к ним привыкает, но вначале меня это тоже огорчало.

– Вас? Пожалуй. Вы же питали ко мне слабость.

– А Леру. по словам Маршана, вас чуть ли не боготворит. Неужели для вас это новость? Несмотря на весь ваш ум, вы порой бываете удивительно недогадливы.

– Да я с ним едва знаком! Только лечусь у него.

– Что из того… Вряд ли вы очень коротко знакомы с вашей квартирной хозяйкой, но мне рассказывали, что она горько плакала, когда вы уехали в Лондон. А её сынишка, который чистит вам ботинки, бережёт монетку, полученную от вас в Новый год, и не хочет её тратить. А как по-вашему, почему в кафе Преньи меня обслуживают лучше других? Да потому, что кельнеры обожают вас, а Бертильону вздумалось сказать им, что я ваш друг.

– Всё это глупости, Рене. Никто из них ни разу не дал мне понять…

– Ещё бы! Они вас слишком боятся. И всё же у вас не меньше поклонников, чем у… Феликс расхохотался.

– «О боже! Твой единственный шут!» Сейчас я многим нравлюсь – оттого лишь, что я корчу из себя шута и всех развлекаю. Стань я на минуту самим собой, и все обратятся против меня.

– Все? Маршан, например?

– Маршан хорош, когда не кладёт тебя под микроскоп. Оказывается, вивисекторы вне стен своей лаборатории народ очень добрый. Но в большинстве своём люди относятся к тебе хорошо, лишь когда ты не доверяешь им и не показываешь, что тебе больно.

– Ну, Маршан-то, положим, видел всего этого предостаточно.

– Не надо! Что-то я сегодня места себе не нахожу… Неужели она действительно прошла навсегда? Подумать только – навсегда! А вдруг он ошибся? Что же мне тогда делать? Придётся положить этому конец. Я больше не выдержу… Однако, Рене, вам надо успеть к вечернему дилижансу. И захватите для вашей сестры куст роз, он дожидается вас на станции.

– Когда же вы успели достать цветы?

– Я послал за ними сегодня утром. В магазине не нашлось тех тёмно-красных бархатных роз, которые, вы говорили, она так любит. Пришлось взять белые.

Рене внёс розы в комнату Маргариты и развернул корзину. – Девушка, ревниво наблюдавшая за ним, подумала: «Будь эти цветы от кого-нибудь другого, Рене не трогал бы их таи осторожно».

Злая неприязнь к незнакомому другу Рене стала для неё постоянным источником мучении. В жизни Маргариты любовь брата была единственной радостью и утешением. Сейчас, как и все эти двенадцать лет, в нём был сосредоточен весь её мир, и до прошлого лета ей думалось, что и она для брата – все. Но когда Рене вернулся домой, оказалось, что в его мире теперь два центра, что ещё кто-то завладел его привязанностью. Для Маргариты это было тяжким ударом. Она полагала, что любовь не может быть беспредельной и чувство, питаемое к одному человеку, неизбежно ослабляет любовь к другому. Прежде Рене любил её одну, теперь его любовь разделилась между ней и Феликсом, и значит – этот счастливый, блестящий, преуспевающий Феликс, которому и так выпало на долю гораздо больше того, что заслуживает один человек, украл у неё половину её единственного сокровища. Она не могла понять, что эта дружба возвышала её брата и тем самым обогащала и её.

Однако, если бы не Феликс, она бы потеряла Рене навсегда, – об этом тоже нельзя было забывать. Она, терзаясь, упрекала себя в неблагодарности, но. вспоминая, какие права имел на её расположение этот незнакомец, ненавидела его ещё больше.

Если бы Маргарита знала, что Феликс болен, она, возможно, отнеслась бы к нему снисходительнее. Но Рене обнаружил, что не может ни с кем говорить об этом, – в его сознании болезнь Феликса была слишком тесно связана с чужой трагической тайной. Он инстинктивно страшился освежать в своей памяти-то, что открылось ему в долине Пастасы. И Маргарита считала, что, кроме «лёгкой хромоты», в жизни Феликса нет никаких неприятностей. И она ненавидела этого человека, у которого всё обстояло благополучно. Ненавидела и цветы, присланные им. Только из боязни огорчить брата не приказала она выбросить эти розы и терпела их в своей комнате. Глядя на недолговечное, дорогостоящее великолепие цветов, Маргарита повторяла себе, что когда человек богат, здоров и осыпан всеми милостями судьбы, ему ничего не стоит зайти в цветочный магазин и заказать для калеки дорогие розы.

Боясь сделать Рене больно, Маргарита не открывала брату чувств, которые питала к его другу. А Рене, никогда не знавший ревности, даже не догадывался о том, что творилось в душе сестры. Ему всегда казалось, что человек, дорогой тому, кого ты любишь, светом этой отражённой любви становится дорог и тебе, даже если ты его не знаешь. Он не представлял себе, как можно, любя его, не полюбить и Феликса; и не потому, что Феликс спас ему жизнь, а потому, что он сделал её такой полной.

Наконец настало лето. Несмотря ни на что, Маргарита продолжала упрямо надеяться. После одиннадцати месяцев неудач и разочарований она всё ещё поддерживала в брате мужество. Родные в письмах умоляли её отказаться от бесполезной, мучительной борьбы. Маркиз приехал в Лион, чтобы попытаться уговорить её. Но она только упрямо качала головой и, стиснув зубы, твердила одно: «Я не откажусь, пока не откажется Бонне».

Тяжелее всего было то, что Рене пришлось опять расстаться с сестрой, и на целых два месяца. Ему предложили на севере Франции временную хорошо оплачиваемую работу, а длительное лечение стоило так дорого, что он не мог отказаться. На этот раз Маргарита позволила тётке заменить брата.

Возвратившись осенью в Лион, Рене сразу понял, что дела идут хорошо. Впервые за всё время лечения состояние сестры заметно улучшилось. Спустя месяц всем стало ясно, что упорный недуг наконец сдаётся. Лечение постепенно становилось всё менее мучительным, и по мере того как болезнь проходила, улучшалось и общее состояние больной.

– Ещё несколько месяцев, – сказал Бонне, и вы будете вполне здоровы.

– Ещё несколько месяцев! А я думала… Маргарита умолкла, и нижняя губа у неё задрожала.

– Терпение! Некоторое время я ещё не разрешу вам двигать ногой, а потом вам придётся заново учиться ходить.

– Ты так долго терпела, дорогая, – мягко сказал Рене, – потерпи ещё немного.

– Несколько месяцев! – повторила больная и подняла глаза на брата.Значит, в будущем году мы всё-таки снимем в Париже квартиру.

И у Феликса дела шли хорошо. Чувствовал он себя прекрасно, в Париже и Лондоне за ним упрочилась репутация талантливого журналиста; в обеих столицах у него было много друзей, а врагов – не больше, чем у любого человека, быстро сделавшего блестящую карьеру. Со временем многие начали обнаруживать, что под блестящим остроумием Ривареса скрывалась масса самых разнообразных познаний. Встретив как-то на званом обеде одного весьма учёного и красноречивого кардинала, Риварес ошеломил присутствующих, затеяв с ним спор относительно писаний греческих отцов церкви. В конце концов кардинал вынужден был признать, что допустил ошибку в датах.

– Сдаюсь, господин Риварес. Если бы я подозревал, что вы чувствуете себя среди трудов Иоанна Златоуста как дома, я был бы более осторожен.

– Я должен извиниться перед вашим преосвященством: я забыл, что «золотые уста» принадлежат законному наследнику.

Кардинал улыбнулся.

– Боюсь, что у вас золотые уста льстеца.

– Откуда вы все это знаете, Риварес? – спросил после ухода кардинала один из гостей. Феликс пожал плечами.

– Да так – займёшься то тем, то другим.