– Можно мне выпить с вами? – прозвучал за спиной женский голос. Произнесено это было по-польски.
Так он познакомился с Кингой. Она приехала из Кракова. Из Стокгольма она возвращалась на несколько дней в Польшу, а потом улетала в Балтимор на занятия в докторантуре: она получила стипендию от фонда Фулбрайта А Блажея она знала по публикациям. Восхищалась им. В Кракове все им восхищались. Она долго не решалась подойти к нему. Призналась она в этом, покраснев, как девочка. Она знала, где находятся Бичицы. У нее брат жил в Новом Сонче. Совсем недалеко от здания музея с иконами.
В тот вечер они много выпили. Блажей пошутил, что напьется до мировой скорби, если она не прекратит к нему обращаться чудовищно официально «пан профессор». Она пообещала, но только в том случае, если он в свой черед станет обращаться к ней по имени. Они разговаривали весь вечер. И вдруг обнаружили, что остались одни в опустевшем холле ратуши и официанты как-то странно на них поглядывают. Они вышли. В такси выяснилось, что живут они в одном отеле.
На следующий день они встретились на завтраке в ресторане отеля. Она спросила Блажея, нравится ли ему ее помада. Он не знал, что ответить. Стал приглядываться к ее губам. Наконец сказал, что губы у нее слишком красивые, чтобы скрывать их вишневой пленкой. Он предпочитает, когда губы у женщины естественного цвета. А если они чуть-чуть влажные, то вообще прекрасны. Во время перерыва на ленч он заметил, что она стерла помаду.
На ужин в гостиничный ресторан Кинга всегда приходила с небольшим опозданием. Блажей не мог не заметить, что мужчины оборачиваются ей вслед. Она всегда выбирала незанятый стол. На третий вечер он подошел к ней с тарелкой и робко спросил, можно ли подсесть. С того вечера они всегда ели вместе. Через неделю на его стол официанты уже ставили два бокала для вина. А вскоре он осознал, что главным событием дня для него стал ужин с Книгой. Однажды он ушел с дневного семинара и отправился в торговый центр купить новые рубашки. Последний раз рубашку ему покупала Сильвия в Бельведере перед тем, как он получил звание профессора. Было это несколько лет назад.
Иногда вечером они выходили прогуляться по городу. У них был излюбленный маршрут по узким крутым улочкам Скепсхольмена, одного из стокгольмских островов, вдали от кишащего туристами старого города. Он и вспомнить не мог, когда в последний раз обычная беседа доставляла ему столько радости. Чувство, что тебя слушают – внимательно, не пропуская ни единого слова, – не менее важно, чем нежность. А может, и важнее. А у Блажея такое чувство возникало при каждом их разговоре – от ее удивления, которое она выражала всем телом, или в те минуты, когда оба вдруг умолкали, от ее постоянного интереса к его словам. Но также и от какой-нибудь обычной вещи, вроде вертикальной морщинки у нее на переносице, которая углублялась всякий раз, когда она старалась что-то ему объяснить.
Как-то во время такой прогулки хлынул страшный ливень. Через минуту по крутым улочкам неслись потоки. Кинга сняла туфли, забежала босиком в магазинчик, мимо которого они шли, и купила зонтик. И когда она под зонтиком прижалась к нему, он почувствовал смятение и смущение. От ее мокрой головы на рукаве новой рубашки остался влажный след. Рано утром он вешал в ванной выстиранную рубашку и ощущал запах ее духов.
С тех пор как они стали ужинать вместе, он каждый вечер, провожая Кингу до дверей номера, испытывал сожаление, что день кончился. Она ни разу не пригласила его зайти. И он ни разу не смог преодолеть робость. Он целовал ей руку у двери и уходил.
В начале четвертой недели они выбрались в филармонию. Это Кинга узнала, что в Стокгольме будет выступать Кристиан Циммерман. Вечером перед концертом она постучалась к нему в номер. Из красивого футляра извлекла шелковый галстук.
– Эти цвета прекрасно подходят к твоей рубашке. И к твоим глазам.
Кинга стояла перед ним в длинном черном шифоновом платье. Она развязала его старый галстук и принялась завязывать новый, подаренный. Он прикрыл глаза, чтобы не смотреть на ее груди в вырезе платья.
После концерта они возвратились в отель и зашли в ресторан выпить по бокалу вина. Кинга была какая-то задумчивая и грустная. Он проводил ее до номера. Вернулся к себе и, сидя в темноте, стал препираться сам с собой. Это наихудшая разновидность ссоры. В ней не отделаешься от оппонента криком, молчанием или лицемерным «тебе этого никогда не понять». В ссоре с самим собой невозможно быть правым. В ней всегда оказываешься побежденным. Можно, конечно, на миг обмануть себя утверждением, что выбрал меньшее зло. В данном случае меньшее зло было не пойти к ней в номер. Меньшее – потому что само желание пойти туда было злом. Через час он спустился в ресторан, купил бутылку вина и поднялся в лифте на ее этаж. Кинга не спала. В полутемном номере она слушала компакт-диск, купленный в фойе филармонии после концерта. Они сидели в креслах. Молчали. И вдруг через минуту она поднялась, опустилась перед ним на колени и шепотом спросила, может ли он остаться у нее на ночь. Когда он пальцами коснулся ее губ, она спустила платье с плеч.
То была ночь, полная стараний угадать желания друг друга, нежности и любви. Если бы не чувство греха – да, он до сих пор помнит, что значит чувствовать грех, для этого не нужна исповедь, – он каждый следующий вечер не препирался бы с собой в лифте, поднимаясь на ее этаж.
Она, видимо, тоже препиралась с собой. Наверное, поэтому она объясняла ему, что уж кто-кто, а они должны знать, что переживают временное перекрытие своих рецепторов эмоций. Еще несколько дней они могут гулять, держась за руки, потому что если знаешь, что это временный дурман, то кольцо, которое он носит на пальце, уже не так сильно жжет. Через несколько дней они вернутся каждый в свой мир, все уляжется, и они поместят Стокгольм в какой-нибудь уголок памяти, куда будут возвращаться, быть может, только в снах. Такие эмоции, очищенные от шелухи будничности, всегда относятся к разряду идеальных. А следовательно, то, как они живут в Стокгольме, не имеет ничего общего с будничной жизнью. Все забудется. И так будет лучше. И для мира, и для рецепторов.
В аэропорту в Варшаве, когда они получали багаж в кишащем народом зале прибытия, она сунула ему в карман свою визитную карточку и исчезла в толпе. А через несколько дней в конверте, присланном на адрес его института, он обнаружил компакт-диск с концерта Циммермана. Он слушает его каждый день. И препирается с собой.
Илонка с Сильвией вернулись в конце августа. Жена даже не сообщила ему, когда приезжает. А он так хотел встретить их на вокзале! Сильвия же знала, до чего он бывает счастлив, когда Илонка после каждой такой разлуки бежит к нему и бросается в объятия с криком: «Папочка!» Иногда он намеренно стоял у выхода на перрон и не шел к поезду. Ему хотелось продлить радость, какую ему доставляла эта картина: дочка, протянув руки, бежит ему навстречу. И вот он уже подхватывает ее, а она крепко обнимает его за шею, целует и одновременно рассказывает про соседку в купе, которая «храпела еще громче, чем ты», или о котенке, которого родила и спрятала на чердаке старая кошка Каролина, та, что живет у соседей бабушки Юзи в Горлице.
Приехали они поздним вечером, почти ночью. Илонка спала на руках у Сильвии. Таксист помог внести их багаж наверх. Блажей хотел поцеловать Сильвию, но она отвернулась. Он взял Илонку и осторожно перенес на кровать. Стараясь не разбудить девочку, переодел ее в пижамку. Несколько минут он смотрел на спящую дочку. А когда вышел, оказалось, что Сильвия успела запереться в спальне. На полу в прихожей лежала его постель.
Он вернулся на свой диван в гостиной. И задумался, отчего он так спокойно воспринял очередное отторжение. Раньше он не испытывал такое безразличие к женщине, которая является его женой. Ведь совсем еще недавно он с яростью пнул бы эту постель и, хлопнув дверью, выскочил из квартиры. Несколько раз обошел бы микрорайон, а когда стало бы холодно и мысленно он выкричал все свои претензии, вернулся бы, полный раскаяния, домой, как можно тише войдя в квартиру, чтобы не разбудить Сильвию. Хотя, вернее всего, она не спала бы и ждала его, всхлипывая под одеялом. Назавтра он пришел бы домой еще до пяти часов и в виде просьбы о прощении принес бы ей книжку. Он всегда считал, что новая книжка – подарок стократ лучший, чем цветы.
