Он немедленно ответил брату. В течение следующих трех месяцев письма из Штатов приходили регулярно. У Марцина было ощущение, что за эти три месяца он узнал брата куда лучше, чем за годы детства в Бичицах. Человек, имевший все основания гордиться своими успехами и пользоваться их плодами, оставался все тем же стеснительным Блажеем, которого матери приходилось выталкивать из строя учеников, чтобы он получил награду за отличную учебу в начальной школе. Он выходил весь красный, когда звучала его фамилия, и как можно скорее старался спрятаться среди одноклассников. Когда они садились за стол ужинать, он всегда ждал, когда остальные наполнят тарелки, и только после этого брал свою порцию. Иногда ему оставалось всего ничего, на самом дне миски. Но он никогда не жаловался. Клал себе остатки и ел так же долго, как остальные, чтобы никто не заметил, что у него меньше всех. Такой он был всегда. Он не любил быть на виду. А теперь ему приходилось стоять в свете прожекторов.

После возвращения Блажея из Вашингтона в Гданьск переписка резко оборвалась. Брат не отвечал на мейлы. Марцин начал тревожиться. А через полтора месяца обнаружил в почте письмо от Сильвии, жены Блажея. Он удивился. Сильвия никогда не писала ему.

Марцин на следующий же день отправился к Блажею. Поздним вечером он был в Гданьске и прямо с вокзала поехал на такси в институт, где работал Блажей. Охранник провел его в кабинет на четвертом этаже. Маленькая темная комнатка, где негде повернуться и где все свободные поверхности завалены книгами и бумагами. На стенах листы со схемами химических структур, стрелками, комментариями и восклицательными знаками. На маленьком столике у окна кипел чайник. У стены за металлическим столом, на котором стоял компьютер, сидел Блажей.

– Пан профессор, я к вам гостя привел, – сообщил охранник, войдя в кабинет.

– Марцин! Почему не позвонил? Я бы встретил тебя на вокзале…

Блажей обнял Марцина. Похудевший, обросший, в черном шерстяном свитере, он стоял босой перед братом и украдкой утирал слезы.

– Сейчас я сделаю тебе чаю. Вода уже закипает, – чуть слышно произнес он, – садись.

Блажей выдвинул из-под стола стул (весь пол в кабинете был устлан листками бумаги), достал из шкафа чашку и, поднеся ее к лампе, стоящей на столе рядом с компьютером, проверил, чистая ли она.

– Ты долго не писал, я уж забеспокоился, не случилось ли что, – сказал Марцин и тихо добавил: – Вчера я получил мейл от Сильвии.

Блажей резко обернулся, пролив кипяток. Он сложил руки перед грудью, как для молитвы:

– От Сильвии?

И он начал рассказывать. Ходил между сидящим Марцином и столом, на котором стоял компьютер, и говорил, говорил… Словно он давно ждал, что наконец кто-то придет и попросит все рассказать.

Сильвия родила ему Илонку. Это было самое главное, что могла дать ему жизнь. И самое главное, что могла у него отнять. И поэтому Сильвия – самая главная женщина в его жизни. И такой она останется навсегда. Она не только родила. Благодаря ей Илонка именно такой ребенок, какого он хотел иметь. Самая чудесная девочка, какую только может подарить судьба и которую не стыдно оставить после себя. Впрочем, к тому, что она такая, он тоже причастен. Да, через три месяца после ее рождения он уехал на год в Штаты, чтобы сделать докторскую диссертацию, но это было необходимо. Поехать-то он должен был полутора годами раньше, но ввели военное положение, его интернировали, так что о поездке можно было не мечтать. И только в октябре 1983 года он получил разрешение на выезд. Так что целый год дочурку он не видел.

Заниматься научной работой в Польше было невозможно: под биохимией здесь понималось создание для сельского хозяйства новых искусственных удобрений или выведение посредством генетических манипуляций новых сортов кукурузы. То, что он в Бичицах помогал матери убирать урожай, вовсе не означает, что как биохимик он должен любить сельское хозяйство. Ну не мог он, не мог отказаться от такого исключительного шанса. Однако он оставил Сильвию одну с ребенком вовсе не ради карьеры. Плевать ему на карьеру. И его тошнит всякий раз, когда она при любой возможности произносит это слово. Он оставил их для того, чтобы, когда он вернется, они могли гордиться им. Без этой докторской степени, полученной в Штатах, он стал бы специалистом по искусственным удобрениям или автором сорта кукурузы, которая растет горизонтально, а не вертикально. Он не желал быть «биохимиком в польских условиях». Можно быть прекрасным и знаменитым польским историком, но не польским биохимиком. Биохимия – это не Польско-Литовская уния. Ее нельзя изучать в архиве в Белостоке. В биохимии прошлонедельная информация становится архивным достоянием.

Он хотел что-то значить. Он был молод и наивен, и ему казалось, что значимость в науке можно обрести только и исключительно благодаря знаниям. Теперь-то он знает, что в действительности все не так. Но здесь это неважно. Да, значение имеют также его коллеги, которые никогда не работали столько, сколько он, и уже в пять вечера, а то и раньше приходят домой, но их значение иллюзорно. Значат они не больше, чем дикторы, объявляющие прогноз погоды в вечерних телевизионных новостях. К ним серьезно не относятся. Во-первых, потому что какая-то погода все равно будет, а во-вторых, ежели утром она не согласуется с прогнозом, то это вызывает, самое большее, насмешливое раздражение. Он хотел заниматься по-настоящему важными проблемами. Потому и оставил Сильвию с трехмесячной Илонкой и уехал на год в Штаты.

Да, на Рождество он сам с собой делился облаткой в опустевшем колледже. Даже охранник уехал домой. Да, он стоял на морозе с бутылкой вина в замерзшей руке и из телефона-автомата возле общежития три часа набирал код Гданьска. После кода Польши шли длинные гудки, но стоило набрать 58, код Гданьска, как сразу начинало пикать «занято». Вино кончилось, и он от злости разбил бутылку о будку автомата, поранив лоб осколком стекла. До сих пор, когда он откуда-нибудь звонит по автомату в Гданьск и набирает 58, у него дрожат руки.

То, что он атеист, абсолютно неважно. Для него Рождество имеет символическое значение. Если ты гураль, родился в Бичицах и у тебя была такая мать, как у них, невозможно относиться к Рождеству как к какому-то языческому суеверию. Во-первых, это день, который обязательно проводят с самыми близкими людьми. Не уедь он в Америку, это было бы его первое Рождество вместе с Илонкой. Католик благодаря вере никогда не бывает в Рождество один, потому что в этот вечер обязательно встречает своего Бога. А вот одинокий атеист в этот вечер чувствует себя как астронавт в космосе, у которого оборвался трос, соединяющий его с космической станцией. От такого одиночества спирает дыхание, оно пугает, парализует. В Рождество он начинает сомневаться: а может быть, стоит поверить в Бога? Даже если Его нет.

Ежедневно он пешком проходил шесть километров с лишним до университета, чтобы сэкономить девяносто пять центов на автобусном билете в одну сторону. После пяти рабочих дней в лаборатории по четырнадцать часов он в уик-энды вставал в четыре утра и разносил газеты. На сэкономленные доллары и на приработок они потом купили в «Певексе»11 «шкоду» и кое-что из мебели.

Но он не видел первых Илонкиных шагов и не слышал ее первых слов. А как он страдал (у него даже слезы на глазах навернулись), когда после его возвращения она испуганно убежала от него, словно от «чужого дяди». Он долго не мог взять ее на руки и прижать к груди. Да, наверное, он сам был виноват в этом, но ведь он поехал в Штаты не только ради себя, но и ради них.