Я поняла! Это был такой спазм… лучше сказать, пароксизм. Да, это был пароксизм язычества во мне. Ведь что у язычников — рок, то для христианина — Бог. Любой человек, даже если он исповедует атеизм, — как это в пору нашего студенчества говорили: научный атеизм! — и этот человек все равно, пусть подспудно, живет и знает: есть нечто большее, что превышает его разумение. Но если это не Бог, выбора нет, остается рок. И человек начинает класть поклоны ему.

Это очень важно — то, что я сейчас поняла.

Я сегодня много очень наговорила. Устала.

* * *

Я хочу развить свою вчерашнюю мысль. И для этого я прочту слова митрополита Антония Сурожского: «Встаньте утром, поставьте себя перед Богом и скажите: „Господи, благослови меня и благослови этот начинающийся день“, а потом относитесь ко всему этому дню как к дару Божию и смотрите на себя как на посланца Божия в этом неизвестном, что представляет собой начинающийся день. Это означает попросту нечто очень трудное, а именно: что бы ни случилось за этот день — ничто не чуждо воле Божией; всё без исключения — обстоятельства, в которые Господь вас пожелал поставить, чтобы вы были Его присутствием, Его любовью, Его состраданием, Его творческим разумом, Его мужеством…»

Вот истинно достойное человека предназначение. И как же больно думать, что я с таким опозданием к этому пришла, и что мне теперь осталось? Только быть Его мужеством. Нет! Еще, конечно, Его любовью. Но это самое трудное. Я до сих пор срываюсь на маму. И Леночка моя вчера позвонила. Я так рада была. А нет, не тот получился разговор. Потому что я была не Его присутствием, а своим, больным, обиженным… Хотя если по сути, разве я не права?

Сначала Лена сказала, что девяносто пять процентов за то, что на майские праздники она ко мне приедет. Хотя у нее ведь уже начнется зачетная сессия, трудная, все-таки третий курс! И я очень-очень обрадовалась. Но потом я спросила: «Доченька, у тебя Будда так в стенке и стоит?» Потому что она находится под сильным влиянием отца и мачехи и тоже занимается восточными дыхательными упражнениями. А у нее тон сразу переменился, сделался другой, защитный: «Ну тебе-то что, мам, ну в самом деле, тебе-то какая разница?» И так по смыслу получилось: мол, лежишь, помираешь, так хоть другим жить не мешай! Я говорю: «Доченька, что же ты делаешь? Ты разве там, в вечной жизни, нашей встречи не хочешь?» А она, я прямо увидела, как она свои губки папины свернула набекрень: «Вы, говорит, родители, сначала между собой договоритесь о месте встречи… А уж я потом к вам подтянусь!» Я говорю: «Леночка, я каждый день за тебя молюсь!» А она так с неохотой вздохнула, и получилось: мол, а что же тебе, мама, еще целый день делать? И я ей на это сказала: «Я тебе тут свитер связала! По журналу, модный!» Но только ведь и это была не Его любовь, а моя. Царю небесный, утешителю, душе истины, иже везде сый и вся исполняли, сокровище благих и жизни подателю, прииде и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны и спаси, Блаже, души наша.

* * *

Кому эта запись может быть полезной? Я так высокомерно ее начала. Я думала, мне есть что сказать. А мне только стыдно себя и все с каждым днем стыдней. Уже и не отслушиваю, что говорила. А какой-то просто азарт договорить. Мать за дверь, и буквально бесы меня под локти: бери, бери диктофон. Господи, я же знаю, что бесы, что искушают и до чего разумно: мол, доскажешь, как все было, и тогда наконец отпустит. Мне сегодня опять снился Костя. Такой был нехороший плотский сон. Вот и начинает казаться, что да, это все-таки даст облегчение… А если Ты видишь, Господи, для меня другой способ, пожалуйста, молю Тебя, укажи.

На Костино деловое предложение тогда, в казино, я честно сказала, что работать у них по совместительству у меня нет физической возможности, но другое дело, если бы получилось перейти к ним в штат, — конечно, при условии зарплаты, о которой он говорил. То есть я, упирая на деньги, фактически продолжала возводить между нами китайскую стену. В это, может быть, трудно поверить, если вспомнить, сколько я говорила о своем чувстве обреченности этому человеку. Но это разные вещи: вдруг зависнуть над бездной и совсем другое — в нее броситься. Во мне тогда еще очень сильно срабатывали охранительные инстинкты. И если я в тот вечер себя, свои чувства к Косте чем-то и выдала, то только тем, что оставалась с ним в казино до половины третьего ночи: смотрела, как он играет в блэк-джек, очень за него болела, потому что он вначале сильно, в пух проигрался, а потом, когда он стал отыгрываться, когда карта пошла настолько, что он набирал двадцать одно очко, например, из двух шестерок, двух двоек, тройки и снова двойки, и я так глупо, по-детски за него радовалась… Понимаете, после нескольких часов абсолютного напряжения, уныния, почти отчаяния, проигрыша почти в три тысячи долларов, когда вдруг пошла эта волна, — было такое чувство, что ты стоишь на гребне девятого вала и он тебя несет на безумной скорости, на страшной высоте неостановимо — что-то похожее на серфинг, но без твоих усилий, тебе помогает какая-то чудесная сила! — мы уже отыграли первую тысячу, потом примерно за час отыграли вторую, — иногда он сжимал мою руку, а потом испуганно заглядывал мне в глаза, — это было еще то время, когда у него всегда была на меня оглядка, а меня, я помню, это так поражало, что в такой экстремальный момент он думает о каких-то нюансах моих чувств… Потом он снова начал проигрывать, брал у меня сразу по пять-шесть стодолларовых купюр, менял на жетоны. Деньги в моих руках таяли. Конечно, стыдно сейчас так говорить, но это чувство нахлынувшего на меня отчаяния можно сравнить только с богооставленностью, ведь бог этого, низшего, мира — фортуна. А она ушла, волна сбросила нас в пучину и ушла… А Костю, как оказалось, подобные состояния только подхлестывали. По сути он был типичный кризисный менеджер и еще, конечно, с поразительной интуицией человек. Каким-то образом он снова подстерег волну, вдруг стал буквально между столами летать, часто менял их, поначалу тянул, осторожничал, потом вдруг в несколько раз увеличивал ставку и сразу довольно-таки по многу выигрывал. Посылал меня менять жетоны на деньги, сам бросался к следующему столу… Однажды всего за несколько минут он отыграл почти тысячу долларов, тогда они поменяли крупье, но Костя и у этого выиграл примерно такую же сумму. Бог низшего мира был снова за нас. Или даже можно сказать, что в нас. Я вообще перестала чувствовать свое тело, и у Кости тоже я никогда потом не видела такой веселой текучести движений, как будто мы оба были из фимиама. Я молила его остановиться. Он не хотел, потом вдруг спросил: «Устала?» — и тогда в первый раз посмотрел на меня как на собственного маленького ребенка. Я же и правда была ему ниже плеча. Последние жетоны он поменял в окошке сам — на рубли. И вот в таком состоянии — магнетическом, летучем, с улыбкой на пол-лица — стал их раздавать официанткам, а потом, на выходе, швейцару и охранникам. И, понимаете, в этом не было ничего унизительного для этих людей — казалось, через деньги он делится с ними удачей, дает им магические залоги того, что однажды фортуна осчастливит и их.

Я сейчас себя не оправдываю. Просто я хочу сказать, что там, в мире без истинного Бога, казино — это такой языческий храм. И люди туда приходят не за деньгами, как это обычно считают, а чтобы руками прикоснуться к их местному божеству и в идеале — унести его частицу с собой.

На улице от свежего мокрого воздуха я немного очнулась. До моей машины мы шли молчком. Все деньги я уже отдала ему. И вот возле машины Костя отсчитал от выигрыша восемьсот долларов, ровно половину, и стал деловито совать мне: «Мы же играли вместе. Значит, это — ваши!» Я, естественно, брать отказывалась, открыла машину… «Если мужчина любит женщину, — когда он это сказал, он сам настолько смутился, и его голос, как у мальчишки, дал петуха, — и хочет сделать ей подарок… разве он не может ей его сделать?» — и вдруг засунул их в карман моей куртки. Сказал: «Через неделю я вернусь… Вы покажете мне мой подарок?» А я глупо спросила: «А что я должна купить?» И только потом обернулась. А он уже сделал шаг от меня назад: «Я прилетаю двадцать седьмого! И из Шереметьева вам звоню!»