Во время второй нашей встречи, состоявшей из прогулки, на которой ты сказал мне, что тебе нечего дать женщине, мы шли парком вблизи вокзала твоего города. В парке висело постановление коммунального совета, запрещавшее есть и распивать напитки, и где, несмотря на запрет, все продолжали есть и пить, мы это видели. Мужчины и женщины, болтавшие на разных языках, доставали бутерброды, завёрнутые в фольгу, передавали друг другу банки с пивом и обменивались информацией о рабочих местах, о кроватях в наём, о возможностях заработать и многом ином, что наполняло смыслом их день и жизнь.

В тот день ты сказал мне неправду. Существовал бесконечный список того, чем ты одарил меня в последующие месяцы.

Мы часто выходили покурить на маленький балкончик дома, в котором обитали, я садилась на пол, прижималась спиной к твоим ногам, а твоя рука ласкала мне шею. Мы наблюдали, как на город опускается темнота, как один за одним гаснут редкие огоньки. Сырое дыхание ночи осторожно касалось нашей кожи, вызывая озноб.

Это случилось прохладной ночью, должно быть, в марте. Мы только что кончили заниматься любовью и отдыхали перед тем, как вернуться к этому занятию опять, моя кожа горела, словно у меня была высокая температура. Меня одолевала усталость. Ты склонился надо мной, на тебе было только парео, завязанное узлом на бёдрах, ты улыбался, не произнося ни слова. Я никого никогда не любила так, как я люблю тебя, и никого не желала так, как желаю тебя, сказала я тебе, отвернувшись к стене, чтобы моё лицо оказалось в тени и тебе не были видны мои глаза.

То, что я собираюсь рассказать тебе, — начало из «Трех комнат на Манхеттене» Жоржа Сименона, одного из самых интимных его романов, не знаю, читал ли ты его.

Мужчина и женщина встречаются у стойки бара, ночь, кроме них в баре никого, оба печальны, за плечами каждого захламлённое прошлое, которое им хотелось бы забыть. Она словно сошла с полотна Хоппера[7], эта первая их встреча: неподвижные профили, взгляды опущены к стойке, заляпанной липкими пятнами и отпечатками пальцев. На женщине эксцентричная шляпка, на мужчине — слегка помятый костюм. Ему сорок восемь, ей чуть больше тридцати. Его зовут Комбе, её — Кей. Они вместе выпивают. Затем выходят из бара и бредут по улицам города, бесконечное брожение, похожее на наше — много раз мы ходили так же, часами, прижавшись друг к другу, в безмолвии, или рассказывая друг другу разные истории, забредая в неизвестные уголки твоего и моего городов, оба заворожённые ритмом шагов, городскими развалинами, безлюдными закоулками и нашими историями. Комбе ещё не знает, нравится ему эта женщина или нет, но в ней есть что-то, что его притягивает, чему он пока не может найти названия. После того, как она рассказывает ему историю своей жизни и своих любовей, Кей говорит ему: до тебя было много мужчин, может быть, даже слишком много, но я никогда никого не любила прежде, чем встретила тебя.

Я тоже чуть старше тридцати, и у меня было много мужчин, приключения на одну ночь и на дольше, я помню их имена, имена их родителей, я выучила наизусть особенности, капризы и вкусы каждого, но и я никогда никого не любила, пока не встретила тебя.

Почему? Почему я влюбилась в тебя, именно в тебя, а не в кого-нибудь другого? Такими вопросами наверняка задаются все влюблённые. Этот вопрос появляется внезапно, в беспечной уверенности первых недель, первых месяцев. Это опасный момент. Почему именно ты — или он — какой жест, взгляд, движение, какое слово, какой ассонанс, эхо были причиной?

Быть может, я влюбилась в тебя, потому что я тебя придумала.

Как об этом пишет Хозе Ортега и Гассет[8]:

«…Это идёт от любви, а не от предмета любви… Каждый человек любит полноту собственного духа с силой, достаточной для придания тому, кого он любит, всей чуткости и тонкости, которых взыскует душа его возлюбленного (иными словами, его собственная душа)»

Некоторое время спустя ты рассказал мне о посетившем тебя видении: я иду к тебе навстречу и веду за руку ещё одного тебя же. Я веду тебя к тебе. Ты вернула мне меня, я жил, словно мертвец, сказал ты, у меня была походка мертвеца, пока не пришла ты.

Со мной было то же самое.

Быть может, по этой причине мы всегда влюбляемся в того, кто идёт нам навстречу, таща за руку нас самих. Кто возвращает нам самих себя. В кажущегося тем, кто заставляет нас возродиться.

Потом, как и должно было случиться, как случается всегда, ты повёз меня знакомиться с твоими родителями. С матерью, в первую очередь. В этот день я надела толстый свитер апельсинового цвета, тёплый и мягкий, который мне очень нравился и в котором я чувствовала себя уверенно, но, тем не менее, нервничала.

Я увидела городок твоего детства: маленькие двухэтажные домики — цементные кубы, с высаженными мелкими цветочками, сквериками, обнесёнными оградами. Маленькие палисадники, от которых веет щемящей грустью, убогая окраина, где живут люди, делающие тяжёлую работу, оштукатуренные дома серого, жёлтого или бледно-розового цвета, с креслами-качалками у веранд, с окнами из анодированного алюминия, с чистыми стёклами и кружевными занавесками, сшитыми вручную.

Твоя мать ждала нас, стоя на пороге. Пожилая женщина, худая и прямая, со следами было красоты на лице и очень строгая. Суровая. Суровость в глазах, в изгибе губ, в пальцах, сжавших мои. Я представила себе след от пощёчины, отпущенной этой рукой, на твоей детской мордашке. Длинные и крепкие пальцы были жёсткими, как металлическая линейка. Она посмотрела мне в глаза и едва заметно улыбнулась, только когда я сказала: красивые, это вы их вырастили? — указывая на клумбу с цветами и вазы с цветущими растениями. Её взгляд, сопроводивший мой взгляд, смягчился, но лишь на короткое мгновение.

Ты очень походил на мальчишку в тот день. И, казалось, очень гордился: мною, тем, что я в твоём доме, что ем, сидя за этим столом, что я приветлива и любезна. Ты сжал мою руку, лежавшую на столе, у всех на глазах, и твоя мать посмотрела на нас. По правде говоря, больше она смотрела на меня.

Ты показал мне комнату, где ты жил ребёнком. Из её окон виднелись цементные кубы домов с садиками, памятники, тонущие в траве, собаки, параболические антенны на крышах, герань, занавески. Я почувствовала, как у меня перехватило дыхание, и я подошла к тебе, чтобы ободрить тебя и успокоиться самой: в таком месте мы не будем жить, ни ты, ни я, это не та жизнь, что предназначена нам двоим. С её медленным ежедневным умиранием, минута за минутой.

Когда мы собрались уезжать, твоя мать вышла попрощаться с нами. Ещё раз я пожала её сухую, твёрдую руку. И посмотрела ей в глаза. До скорого свидания, сказала я ей. Повисла пауза, показавшаяся мне вечностью. Будем надеяться, ответила она, наконец, не отрывая своего взгляда от моего. У меня мороз пробежал по коже. Мне страшно захотелось сбежать, убежать и спрятаться где-нибудь подальше отсюда, исчезнуть навсегда. Она произнесла свою реплику, чётко выговаривая слова, с застывшим взглядом. Нечто похожее на угрозу промелькнуло на мгновение в уголке её глаз и исчезло, вновь освободив место взгляду холодному и твёрдому, словно сверхпрочная стальная пластина.

В машине на обратном пути ты не проронил ни слова. Ты был мрачен. Я отвернулась и стала смотреть на убегающий за окном пейзаж. Дороги, сараи, поля, тоскливый вид, от одного взгляда на который душа и лёгкие наполнялись пылью и свинцом.