Я наливала вино в бокал с беспокойством, что будет заметно, как у меня дрожат руки: тебе не нравилось видеть меня выпивающей. Тебе вообще не нравятся пьющие люди. А мне, напротив, вино нравится, всякое, белое, розовое, сухое, выдержанное, с фруктовым ароматом, сладковатое, ароматное, мне нравятся аперитивы и крепкие напитки, джин-тоник и коктейль «Маргарита», шотландский виски и кубинский ром, мне нравится первая волна лёгкого опьянения, при котором слегка искажается видение предметов и кажется, что они отражают больше света.
Я сделала один маленький глоток, за ним второй. Твой взгляд следил за траекторией моей руки, сжимавшей бокал, она подносила бокал к губам и возвращалась, чтобы поставить его на стол. Я была упряма. Я бросала тебе вызов. Однажды я спросила тебя, был ли ты знаком с кем-нибудь, кто пьёт по-настоящему, с алкоголиком. Ты ответил, да, и я попыталась угадать: твой отец? Ответ был уклончивым. Он выпивал понемножку, сказал ты и замолчал, не желая продолжать этот разговор. Ты был явно раздражён, и я предпочла прекратить расспросы.
На самом деле проблема была не в вине. Как и не в еде. Как и не в моей матери, которую ты невзлюбил всеми фибрами души тотчас, едва я о ней заговорила, хотя ты её ни разу не видел. Проблемой было доминирование. В наших отношениях сработал убийственный капкан, в который рано или поздно попадают все пары: попытки слиться воедино, раствориться полностью в партнёре, а с другой стороны, сопротивление, которое испытывает каждый, защищая собственную броню, последовательные попытки пробить броню другого, чтобы сравнять его с землёй, сожрать, больно уязвить, поглотить его целиком, а результате — сделать безопасным.
За всю жизнь я не встретила ни одной семейной пары, которая не вела бы подобных войн, почти всегда терпя в них поражение.
Пить в одиночестве — очень грустно, поэтому я выпиваю половину бокала, позволяя тебе уничтожить все, что находится на блюдах. Я сижу неподвижно, ожидая, когда ты прикончишь последний кусочек, затем поднимаюсь и начинаю убирать со стола. Иногда ты мне помогаешь, неся поднос в кухню. Я помню, как у тебя засияли глаза, когда ты впервые увидел меня в фартуке и с тряпкой в руке. С тех пор мне доставляло особое удовольствие делать это для тебя. Мне нравилось приносить тебе стакан с холодным молоком, когда ты полулежал на диване, открывать для тебя пакет с печеньем, смотреть на тебя, когда ты брал все это из моих рук, словно ребёнок. Я натирала плитку, ставила посуду в автоматическую мойку, стелила салфетки для завтрака на следующее утро. Все это приносило мне радость. Пока однажды вечером, когда я вытирала насухо последние два бокала и ставила их на полку шкафа, я не бросила взгляд на диван, который виднелся сквозь открытую дверь из кухни. Ты лежал, небрежно развалясь, со стаканом молока в руке, и смотрел телевизор, настроенный на спортивный канал, был, вероятно, воскресный вечер. Ты только что зажёг сигарету, и облачко дыма расплылось по комнате. Я чувствовала себя без сил: проснулась в восемь утра, к тому же, спала безобразно, и целый день не делала ничего, как ублажала тебя: завтрак, прогулка, музыка, секс, полдник, опять секс, ужин. Я прямо-таки валилась с ног. У меня кружилась голова, но я знала, что сейчас ты закончишь курить, одаришь полуулыбкой, протянешь руку, чтобы обнять меня за бедра, и я не смогу сказать тебе нет. Как из-за облаков, из-за счастья всех этих телодвижений, которые я совершала ради тебя и которые, как мне казалось, я совершаю в охотку, выглянула, ухмыляясь, враждебность. Тень враждебности. Исчезла и снова появилась. Я упёрла руки в свои худые бока, торчащие сквозь кухонный фартук, и подумала: я меняюсь вместе с моим телом. Я теряю вес. Усыхаю. Я — механизм, приспособленный обихаживать дом, носить туфли на шпильках и мини-юбку. Я великолепна как посудомоечная машина, гигиенична, как биоразрушающий детергент, функциональна, как бесшумная стиральная машина, основательна, как холодильник последнего поколения, экономична, как микроволновая печь, купленная в Интеркоопе, очаровательна, как скатерть, вышитая бабушкиными руками. Я твоя лучшая вещь, и я старательно тружусь, чтобы убедить тебя в этом: сижу на диете, делаю гимнастику, произвожу постоянную депиляцию, меняю простыни, зажигаю свечи, готовлю тебе пенные ванны, фарширую и запекаю свинину, хожу по магазинам в поиске вещей, которые тебе нравятся, навожу чистоту в доме, блеск на стекла, укладываю волосы, смеюсь, кручусь юлой на твоём члене или ласкаю его губами, руками, провожу им по коже, по волосам, задерживаю в себе, не давая выйти сразу, и ещё раз и ещё, и так часами. Я твоя жена, твоя прислуга, твоя сердечная подружка, твоя девочка, твоя любимая шлюха.
Ты пользуешься всем. Ты поглощаешь, глотаешь, твой рот, словно рот новорождённого, складывается в идеальную букву О, сжимается вокруг моего соска и опустошает меня, выжимает из меня соки, иссушает меня.
Это — то состояние, которое люди называют любовью.
Именно я произнесла те слова, помнишь? Возьми меня, сказала я тебе в нашу первую ночь и повторяла во все другие ночи, которые последовали за первой.
Возьми меня.
Да, да, возьми меня.
Я позволяю тебе сделать это, возьми меня.
Возьми меня, как если бы я была любой из тех, кто ничего не значит для тебя. Шлюхой, подобранной на провинциальной дороге, на транспортной развязке. Одна из них. Одна из многих. Тех многих, кто сопровождает твои ночи, все время разные, все время одинаковые, всегда одна и та же женщина. Неважно, белая она или чёрная, блондинка или шатенка, молодая или старая. Как мне знать это? Я не знаю. И все же я знаю. Я знаю, что ты такой мужчина, я поняла это тотчас. С первого раза, как тебя увидела, я поняла, что ты мужчина для шлюх, для борделей, для ночной охоты на улицах. Мужчина, который платит, который достаёт бумажник, который не боится и не стыдится требовать того, что желает. Один из тех, кто знает места, распорядок дня, расценки, особенности мест. И я немедленно поняла, что это составляет такую часть тебя, которую ты даже не посчитал бы предательством, если бы это стало известно твоей женщине. И ты тоже понял, что я это поняла. Это было очевидно. Но мы, однако, ходили кругами возле этой темы, как ходят вокруг жерла вулкана, наклонясь взглянуть на лаву и сейчас же, в ужасе, отпрянуть. У мужчин не получается обсуждать такие вещи с женщинами. Они полагают, что женщины неспособны понять их. И это так на самом деле, или почти так. Но я — исключение, я понимала их всегда. Я вызываю доверие у большинства мужчин, с которыми знакома. Я не думаю, что у мужчин существуют для женщин темы взрывоопасной силы, что-то, в чем невозможно признаться, что-то, что они скрывают от самих себя, что-то, что нельзя произнести из страха умереть от стыда. Но тех, кто говорит о таких вещах спокойно, — единицы, и они в той или иной степени испытывают стыд. Они пугаются этой неотложной необходимости, которая выталкивает их из дома ночью на улицу, на охоту за телом, чтобы отметиться в нем в одно мгновение и сразу забыть. Телом для овладения, для покупки. Вот чего они стыдятся, я уверена, больше всего: собственного презрения, сопровождающего жест, которым достают банкноту из бумажника. За работу платят. Чем лучше выполнена работа, тем охотнее платят. Ты мог бы ответить мне так. Я бы поняла. Работа есть работа. И все же, мне кажется, в факте уплаты за что-либо, что сделано, всегда есть нечто непристойное. Быть оплаченными. Платить. Это неприлично: в справедливом мире каждый отдавал бы то, что умеет делать, и отдавал бы просто так, не требуя взамен ничего особенного. И тем самым образом получал бы нужное от других. Но это — в справедливом обществе. А наше общество несправедливо. И мы платим за все, делая это с презрением.
