Дуб вырос во весь небесный охват. Я поехал вокруг, и едва конь переступил через вздыбленное над моховиной корневище, увидел ноги сидящего на земле Мерлина. Ноги были белые, как известняк. Мерлин сидел наклонив голову и что-то разглядывал на своих ладонях.

— Света твоим глазам, Мерлин! Он поднял голову.

— А, это ты, Передор. Долго спишь!

— Почему ж не спать, если глаза просятся переплыть бездну?

— Послушай меня, ещё немного, и Священный источник пересохнет. Дракон не даёт ему дышать. Ты должен успеть до захода солнца. Пока оно светит у тебя за спиной, Дракон не сможет тебя различить. Свет будет жечь ему глаза.

— Я успею.

Мерлин повернул ко мне лицо, и я узнал в нём Горо.

Мы уже пересекли поле, ступив на каменистую дорогу Дикого края, а я всё ещё оборачивался, ища объяснения своему видению. Скоро, однако, коню пришлось совсем трудно ступать, чтобы не оббивать себе копыта. Дорога превратилась в тропу, процарапанную через камневалы. Мне почему-то стало не по себе. Может быть, из-за этих каменных засыпей, приговоривших нас к нашей тропе, с которой ни отвернуть, ни соступить было уже нельзя. Я извлёк Дарвер из самшитовых ножен, и его холодный покой прибавил стали моему сердцу. И тут я понял, что он близко. Кожей почувствовал его приближение. Я смотрел и смотрел вперёд, до рези в глазах, но ничего не видел, кроме камней. Мы катились ему навстречу по камням, на стянутых жилами, упирающихся ногах коня, и пот мелким речным бисером окропил мне лицо. Я вдышался. Нет, это был не пот. Он пах мышиным подшёрстком. Это отошло испариной его дыхание. Вздрогнула земля, зашевелив камни на нашем пути, и показался дракон. Он неуклюже тёрся боком об острый выступ скалы. Конь занервничал, упираясь ещё больше и отказался идти дальше. В этот момент дракон нас заметил, и испуганно шарахнулся в сторону, подняв из-под себя клубы пыли. Дракон смотрел на всадника безобидным, настороженным взглядом.

Я что-то должен был исполнить. Об этом говорил Мерлин. Ах, да, солнце. Его нужно было держать за спиной. Где же солнце? Я вертел головой, пытаясь понять, откуда оно источает свет. Солнце вошло в мои глаза… я вздохнул и проснулся. Свет, ослепительный, как застывший взрыв побелил утренний Лондон.

Я потянулся рукой к часам. Было самое начало седьмого. Что-то пробивалось из памяти. Начало седьмого! Вскочив, я вторгся на ходу в разбросанную одежду. Налетая на стулья и теряя поочерёдно все, без чего и шагу не ступишь, я поздравил себя с тем, что утро начиналось по своему обыкновению. То есть вполне прилично.

Река, посеребрённая солнцем, дышала утренним отливом. В её солнечном крошеве застыл пятнистый, как судак на нересте, крейсер «Белфаст».

Горо моё появление на мосту нисколько не удивило. Значит, он верил, что я приду.

— Что я должен делать? — выпалил я, едва мы поздоровались. Горо с удивлением посмотрел на меня:

— Разве я не сказал?

— Нет.

— Слушайте. Вам нужно вызвать его на общение. И больше ничего. Ваши знаки прямо противоположны. Но не в этом дело, — Горо говорив торопливо и обрывисто. — Дело в том, что они несопоставимы. Они терпеть друг друга не могут. Создаётся биомагнитный конфликт. Результаты его непредсказуемы для обоих. Я вас предупреждал!

— Да-да! — кивнул я.

— На эмоциональном уровне это просто антипатия, — продолжил Горо. — Вы журналист, общительный человек, прекрасно владеете английским. У вас типичный валлийский акцент, с небольшой примесью русской школы…

— Университета, — уточнил я, но Горо не выражал желания шутить.

— Так что всё получится, — подвёл итог мой новоявленный Мерлин. — Он сейчас идёт завтракать. Пробудет в кафе двадцать минут. Действуйте!

— Где это кафе?

— Сразу за поворотом.

— Как я должен с ним общаться?

Горо приблизился к моему уху:

— Такое общение я называю диалогом с погружением. Запомните, вам нужно быть самим собой! Иногда, контактируя с разными людьми, мы невольно копируем их манеру говорить и даже думать, перестраиваем своё внутреннее поведение, особенно если наш собеседник уважаемый нами человек. Или женщина, которой мы хотим понравиться. В данном случае это делать нельзя. Старайтесь при общении ничего не есть — процесс пищеварения поглощает большое количество энергии. Возьмите себе чашку кофе. И последнее, постарайтесь повлиять на него. То есть найти такую мысль и так её направить, чтобы он не смог её парировать. Это сделать будет трудно, поскольку вы информационно несовместимы. Вам вероятно приходилось обращать внимание на то, что даже умные мысли в иных устах ни с того ни с сего хочется опровергать. У нас тот же случай.

А сейчас я водружу на вас амулет. Это и есть Знак Воического креста — Дарвер.

Я только хмыкнул. Горо опустил руку в карман, потом в другой…

— Сам по себе амулет ничего не значит, он всего лишь символ информационной ячейки… Похоже, что этот символ я оставил дома.

— Ничего, мы его возьмём голыми руками!

В кафе было тихо и сумрачно. Широкий платан загораживал уличные разливы солнца. Четверо посетителей творили ритуал утренней чашки кофе. Дракона я увидел сразу. Он сидел ко мне спиной, сутуло нависнув над своей трапезой. Дракон был в длинном, кожаном плаще, распахнутые полы которого таили пару крепких, каблукастых лап. Его чёрные, влажно лоснящиеся волосы сбегали за поднятый ворот плаща. Дракон внезапно обернулся и наши глаза встретились… Интересно, что он почувствовал в этот момент? Прожгло ли его совесть предвестие судного дня? А почему, собственно, он должен был увидеть во мне своего сокрушителя, если он не осознаёт, что является драконом? Может быть, в его сознании драконы совмещены с образами тех людей, что призывают человечество к порядку. Порядок — значит насилие. Так мыслит его голова. И вполне возможно, что у этого человека тоже есть своя система биоэтики, по расчётам которой не он, а Горо — воплощение вселенского зла. Так кто из них прав?

Я плюхнулся на стул рядом со своим противником и устало посмотрел ему в глаза. Дракон вперил взгляд куда-то в угол. Он видел меня, чувствовал этот порыв, испытывающий нас обоих, но нарочито разглядывал что-то запредельное. Наконец он повернул голову и укусил меня взглядом.

— Не плохой денёк, не так ли? — начал я. — Всегда трудно умирать при ясном солнце.

— Кому это вы пророчите смерть?

— Может быть себе, а может быть и вам. Судьба — штука непредсказуемая. Ведь сегодня, говорят, судный день.

—Да?

Должно быть, в этот момент он пытался понять, в своём ли я уме. Сделав короткую паузу, я продолжил:

— День-то судный, только неизвестно кто кого судит. Он усмехнулся:

— Ну, судить-то, положим будем мы.

— Кто это «мы»?

— Тот, кто придумал этот спектакль.

Дракон приложился к чашке. Неужели я вызвал его на откровенность? Он ещё раз посмотрел на меня и продолжил:

— Да, не удивляйтесь, мы существовали всегда. Это мы приходили пророками в землю Галлилейскую, а потом прибивали этих пророков гвоздями на кресты, потому что мёртвые они нам были уже нужнее, чем живые. Мы вкладывали Идею в их уста. Они получали славу, а мы — власть. Я не мигая смотрел на Дракона. Сейчас его откровение иссякнет, он заткнётся, и боя не получится. Дракон снова принялся за кофе. Странно, что он вообще пошёл на контакт. Может быть, для него эта короткая утренняя дискуссия выполняет роль зарядки, необходимой встряски ума? Во вся ком случае, я попытался удержать его у темы откровений:

— Значит, по-вашему, всякая святость есть лицемерие?

— Святость отдельного лица — только способ его самовыражения, но святость как явление — направленная политика. Впрочем, как и греховность. Мы управляем и тем и другим.

— Опять «мы». Складывается впечатление, что это просто некая размытая форма беспринципности, — раздражённо парировал я.

— Вовсе нет. Явление, о котором я говорю, вполне конкретно и вполне принципиально. Это — гуманизм. Что, удивлены? Гуманизм, друг мой. Великое искусство доброты со стальными нервами и драконовской совестью. Да-да, не смотрите так! Именно гуманизм. Это он изваял Робеспьера с гильотиной и Миттерана с его социальной реформой. И в том и в другом случае гуманизм ударил по головам несчастных французов.