– О, не смотри на меня так, Эмма! – почти взмолился настоятель.

Но она не могла скрыть своего презрения.

– Вы! Духовный пастырь Арденнского леса, миссионер, несущий свет христианства в души язычников. Вы, который столь строго следил за малейшими прегрешениями ваших подопечных…

– Эмма, ты не знаешь, как я молился после того, как совершил грех, как истязал и бичевал себя. Один-единственный раз мой дух уступил зову плоти и…

– Я не осуждаю вас за ваше грехопадение. Но то, что вы покрывали преступника…

– Он несчастный безумец, Эмма. Я люблю его! Я бы никогда его не предал. Скорее бы взял вину на себя…

Она отвернулась. Она ведь сама одно время подозревала Седулия. И Бруно. И лесных людей. Но Видегунда – никогда.

А Седулий почти подполз к ней.

– Прости меня, Эмма. Прости.

Он умолял ее, но она молчала.

И тогда он рассказал ей все. О красивой диковатой женщине, от которой он совсем потерял голову и совершил грехопадение. А когда она умерла в родах, у него остался от нее сын. И он привязался к нему с той невероятной нежностью, какую и не подозревал в своем сердце. Видегунд стал для него всем.

Эмма чуть повернула голову, слушая. Она могла его понять. И пожалеть. А настоятель, заметив участие в ее лице, говорил и говорил. Слишком долго он таился, и, видимо, возможность выговориться хоть раз в жизни была ему просто необходима.

– Еще когда Видегунд был ребенком, я стал замечать в нем нечто неладное. Как-то я рассказал ему о Деве Марии, и рассказ произвел на него неизгладимое впечатление. Лишенный матери, он всю свою детскую любовь перенес на Матерь Божью. Порой ночью, не найдя его в кроватке, я шел в базилику, где стояло старое изображение Богородицы, и находил его там. Но однажды в церковь залетел воробей и сел на голову статуи, оставил на ней свой помет. С того момента Видегунд стал охотиться на этих птиц и убивать их, доказывая, что они птицы дьявола, ниспосланные опорочить светлый облик Богородицы. Я переубеждал его, но тщетно. А потом он словно бы успокоился, увлекся резьбой по дереву. Я только поощрял это занятие. Мы тогда перестраивали нашу обитель, и я находил для Видегунда работу, да, видимо, мало заботился о его душе. И я упустил момент, когда в несчастном Видегунде произошел надлом. Сначала он разбил изображение святого, приревновав его к Деве Марии, а потом убил монаха.

Далее он говорил о вещах, уже знакомых Эмме. Монах Гарен, потом Эрмоарда. Поначалу Видегунд страшился того, что делал, спешил к настоятелю на исповедь. Но уже убийство жены не вызвало в нем раскаяния. Он был убежден в своей особой миссии, и его исповедь больше походила на спор, где он защищал свои права. И Седулий ничего не мог с ним поделать. Как и не мог предать. А потом в Арденнах появилась она, и Видегунд снова словно обезумел. Он решил, что небо даровало ему встречу с истинной Богородицей, и Седулий сделал все, что мог, – он запретил Видегунду приближаться к ней, приказал оставить ее в покое.

– Мне удалось убедить его, но вы сами искали встреч с несчастным безумцем, вы были так добры и приветливы с ним, что даже мои увещевания перестали играть для моего несчастного сына роль. И я невольно ожидал беды.

Седулий глубоко вздохнул.

– Я понял, что случилось несчастье, еще когда пропал Тьерри. Еще до того, как вы его нашли. А потом несчастная, полудикая Ута… Видегунд, как и ранее, приходил ко мне на исповедь, но я видел, что он отнюдь не раскаивается в содеянном. Он не слушал моих увещеваний, более того, гневался в ответ на мои слова. Я совсем перестал быть авторитетом для него. Для него существовали только вы. И он гордился тем, что сделал, весь так и светился. И я брал его грех на себя, я молился, хотя и понимал, что дьявол завладел его душой. И я возненавидел вас.

Эмма молчала. Она не могла припомнить, чтобы открыто испытывала неприязнь со стороны Седулия, но именно тогда ощутила, что настоятель перестал оказывать ей поддержку, перестал помогать. По-видимому, он страстно желал, чтобы она уехала, но, связанный клятвой Эврару, вынужден был ее удерживать. В этом было даже своего рода благородство, хотя то, что Седулий недолюбливает ее, она поняла уже давно.

– А потом был Бальдерик, – поник головой Седулий. – И самое ужасное, что я невольно оказался втянутым в это преступление.

«Вы были втянуты в каждое из них», – хотела произнести Эмма, но смолчала. Слушала рассказ Седулия, как он возвращался в монастырь, когда к нему навстречу вышел Видегунд. Весь в крови. И он, настоятель монастыря, глава всех христиан округи, вынужден был вместе со своим безумным сыном скрывать его преступление. Видегунд кричал, что поступить так ему было велено свыше, а несчастный отец плакал и умолял уйти из этих мест.

Все было тщетно – Видегунд лишь обозлился. Седулию с трудом удалось уговорить его спрятать останки Бальдерика, чтобы избежать пересудов об оборотне. Но после этого Седулий слег. И она, та, которую он считал причиной всех бед, выхаживала его. А потом настал праздник безумной ночи. И он, Седулий, настоял, чтобы Видегунд покинул селение. Он видел, как следил Видегунд за Эммой и Бруно, и опасался наихудшего. Но Видегунд ушел, Эмма вела себя благоразумно, и имелось слишком много красавиц, желающих завлечь пылкого старосту в свои объятия. Казалось, ничто не предвещало беды, и настоятель со спокойным сердцем отслужил молебен в крипте церковной башни. И если бы бес не попутал Эмму, если бы она не пошла в лес…

– Замолчите! – не выдержала Эмма. – Вы теперь готовы обвинить меня во всем. В то время как вы были единственным, кто мог прекратить это варварство, эти убийства. Но видит Бог…

– О, молчите! Ради всех святых, молчите, – стонал настоятель. – Я знаю, что я проклят, я знаю…

Но Эмма не хотела его жалеть. Он выставлял Видегунда несчастной безумной жертвой, заблудшей душой, попавшей в сети дьявола, в то время как в данной ситуации жертвой была именно она.

– Но ведь Видегунд не тронул вас, – слабо возражал аббат. – Он даже согласился привести меня к вам.

– Ну и что из того? – не унималась Эмма. – Вы ведь не можете помочь мне. Вы уйдете, когда он вам прикажет. А я останусь здесь похороненной заживо. И как вы сможете жить после этого? Хотя что я спрашиваю? Смогли же вы уживаться с тем грузом преступлений, что хранили в себе столько времени. Сможете и теперь. Но знайте: пока я пленница горы – я денно и нощно буду проклинать вас и даже самого дьявола назову вашим именем!

Настоятель стонал, закрыв ладонями лицо.

– Я не могу тебе помочь, девочка. Иначе ты погубишь моего сына. Ты все расскажешь всем и особенно Эврару.

– Эврару? – не поняла Эмма.

– Да, да, ему. Он приехал в утро после Иоанновой ночи, когда всем стало ясно, что ты пропала. И он стал искать тебя. Он даже Видегунда в чем-то заподозрил, когда тот пришел исповедаться ко мне в Святой Губерт. Мне еле удалось отвлечь его от сына, и только, когда он собрал и повел людей искать тебя в лес, мы смогли уйти в гору. Ибо я хотел воочию убедиться, что с тобой ничего не случилось. И клянусь, Эмма, я надеюсь убедить Видегунда отпустить тебя. Если, конечно, ты пообещаешь мне скрыть тайну оборотня Арденн.

Эмма в упор глядела на настоятеля.

– А вы бы сами смогли вывести меня?

Он стер слезы дрожащей рукой. Стоял, отвернувшись, прикусив нижнюю губу, подбородок у него сильно дрожал.

– Если на то будет воля Всевышнего. Я незнаком с этими переходами, однако когда Видегунд вел меня, я считал каждый поворот пещеры. И мог бы попробовать.

– Мог? Да вы должны, просто обязаны! – Теперь она почти трясла его. – Вы поможете мне, Седулий. Я обещаю, что не разглашу тайну Видегунда, если он покинет эти места. Иначе Эврар сам поймет, в чем дело, и тогда вашему сыну несдобровать. Ведь Эврар – не то, что здешние дикие люди. Он всех видит насквозь.

Она была готова запугать Седулия. Готова была пообещать ему все, что угодно, только бы он вывел ее отсюда. Хотя бы попробовал, и она обещала, настаивала, доказывала, понимая, что другого шанса у нее может и не быть.