Фасады домов были увешаны коврами, гобеленами, гирляндами из цветов и листьев, из фонтанов било вино, играла музыка, люди плясали и веселились. Правление Людовика было серым, будничным, и все говорили, что уже давненько не наблюдалось подобных развлечений. Что ж, если молодая королева заставила скупого Людовика так раскошелиться, то честь ей и слава. Может, теперь настанут иные, более веселые времена и, даст Бог, эта румяная девочка-королева одарит их монарха законным наследником. Если не загонит в могилу – вон как удручающе плохо выглядит их добрый король...

Но о чем бы ни судачили люди, праздник пришелся всем по вкусу. Такие долго не забываются. И устроил это веселье, все организовал и подготовил молодой герцог Ангулемский. Вот уж воистину славный малый – у него из-под носа уводят наследство, а он устраивает празднества, радует всех. Надо и за него помолиться. Ведь если у короля с рыжей англичаночкой ничего не выйдет, королем станет именно Ангулем. Так что слава новой королеве, храни, о Боже, доброго Людовика, и да сопутствует удача веселому Франциску!

Королевский кортеж приблизился к Сене. Впереди, на переправе к острову Сите, процессия миновала мост Нотр-Дам, затянутый коврами, с которого пускали сотни голубей. На воротах перед Дворцом Правосудия, в котором должен был происходить праздничный банкет, установили богатые ложи, где сидели улыбающиеся девушки в костюмах нимф и наяд и сыпали на головы проезжающих лепестки цветов и посеребренные розы. Все античное было очень модно, и Франциск покровительствовал этому веянию, пришедшему во Францию из благословенной Италии – самой популярной и возвышенной страны Европы, распространившей на всю Европу свои обычаи и вкусы Возрождения.

В величественной церкви Целестинцев состоялась торжественная месса и оглашение брака короля и Марии Английской. Чуть позже, в огромном зале Дворца Правосудия Мэри представили отцов города и представителей духовенства. Огромный готический зал Дворца Правосудия невозможно было узнать. Куда только подевались его холодная пустота и официальная помпезность! Теперь тут повсюду виднелись тканные золотом ковры, огромные букеты и гирлянды цветов, целые каскады ароматизированных свечей, а готические, выгнутые арки под потолком пестрели множеством вымпелов, стягов и хоругвей. Высокие многоцветные окна вымыли от многолетней пыли, и они сияли, как огромные бриллианты, бросая яркие блики на великолепный банкет, устроенный отцами города в честь королевы.

А какие блюда подавались на этом банкете! Это же целые произведения искусства, которые не только можно есть, но которые сами по себе являлись зрелищем. На огромных подносах внесли золоченого феникса, который бил крыльями и сам разжигал под собой огонь; дракон из рыбьего мяса, стреляющий из пасти петардами и испускавший дым; Святой Георгий из сыра, который вел сахарную Орлеанскую деву против англичан. Мэри пропустила акцент этого блюда, намекавший на давнишнюю вражду её соотечественников с новыми подданными. Она куда больше обращала внимания на поддерживаемую механизмами битву петуха и зайца, которые боролись, пока не рухнули на блюдо и на огромные пироги – сахарные, мясные, бисквитные, из которых, когда их разрезали, вылетали стаи живых птиц. Франциск, прислуживавший королеве, казался доволен произведенным на неё впечатлением, в то время как Клодия (в этот день она чувствовала себя неважно, но всячески скрывала недомогание) подавала салфетку и воду королю. Порой Клодия бросала на мужа измученные, усталые взгляды, словно моля отпустить её. Но герцог словно забыл о ней, глядя только на королеву, порой нашептывал ей комплименты, давал разъяснения по поводу того или иного удивительного блюда.

Пир затянулся до глубокой ночи: игры, представления, речи, танцы и немыслимый фейерверк, осветивший шпили и башни Парижа в полночь.

Мэри была восхищена и очарована. Ей положительно нравилось быть королевой. Если бы только Людовик не проявлял к ней такое частое внимание, не обнимал и целовал при всех, словно желая подчеркнуть, что только благодаря его воле она удостоилась всего этого. Слишком явное проявление чувств с его стороны, как и прежде, смущали и нервировали её, заставляя помнить, что платой за блеск и честь её положения является её молодое здоровое тело, которое она обязана предоставлять ему.

И этой ночью, как ни был утомлен Людовик, он по-прежнему ставил своим первым долгом сделать ей ребенка. Мэри была податлива и, благодаря усталости, почти равнодушна. Скромна, как говорил Людовик. Он же, поставив перед собой цель, словно был уверен, что если в эту ночь... именно в эту ночь в его столице, в его любимом парижском дворце Ла Турнель, он овладеет ею, она непременно забеременеет. Мэри почти спала, когда король, усердно покопавшись под её рубашкой, помяв грудь и потрогав между ног, наконец-то ощутил достаточно сил, чтобы, забравшись на неё, погрузиться внутрь... Неожиданно Мэри поняла, что что-то случилось. Людовик вдруг стал неподвижен и очень тяжел. Она позвала его, даже потрясла – он не отзывался. Она не на шутку испугалась, толкнула короля, и он тут же свалился с неё. В слабом свете ночника она видела его закрытые глаза, обмякший рот, бессильное тело... Мэри дико испугалась и неистово дернула за шнурок звонка, созывая придворных.

Оказалось, что с королем случился обморок из-за переутомления. Лекарь короля даже не сразу смог привести его в чувство. А когда Людовик, придя в себя, увидел, что спальня полна народу, то какое-то время молчал, а потом поглядел на Мэри сердито и жестом велел всем удалиться, предварительно приказав под страхом смерти молчать о случившемся. Хотя сам монарх понимал, что это тщетно.

– Вот что, ангел мой. Мари, никогда больше не поднимайте переполох по столь пустячному поводу, – довольно сухо сказал он жене.

– Но я испугалась... Я думала...

Людовика несколько смягчил её виноватый вид.

– Давайте договоримся, ангелочек, что если подобное ещё раз случится, вы не будете поднимать переполох. Гм... обморок. Я ведь уже не молодой человек, Мари. А на будущее учтите – вот в том поставце, в левом верхнем ящике находятся нюхательная соль и душистые средства для смачивания висков. Постарайтесь сначала справиться своими силами.

– Вам надо остеречься, государь, – запинаясь, начала Мэри. – Эти праздники так утомительны…и в вашем возрасте...

Она не договорила, боясь обидеть его. Но он воспринял её слова даже добродушно.

– Вы абсолютно правы. Мари. Следует быть осторожнее. Однако для всех мы должны остаться новобрачными, предающимися каждую ночь плотским утехам, дабы дать короне наследника. Поэтому я каждую ночь буду приходить в вашу опочивальню, но мы будем просто засыпать... пока я не почувствую; что вновь набрался сил.

Такая постановка вопроса устраивала обоих. Просто спать на необъятной постели, в которой могли бы поместиться ещё человек пять-шесть, и муж не будет к ней прикасаться! Мэри искренне пожелала, чтобы так дальше и было.

А на следующий день весь двор шептался, что молодая королева своим неугомонным пылом довела супруга до обморока. Спасало положение невозмутимое поведение самого короля, который по-прежнему при всех обнимал и целовал жену. Что же до Мэри, то она еле сдерживала свой гнев, Когда фрейлины поведали, о чем говорят подданные. «Можно подумать, что они и в самом деле уверены, что я млею от ласк Людовика и не даю ему покоя», – сердито думала она.

Предел сплетням положил не кто иной, как Франциск. И хотя первой фразой, которую он сказал, узнав, что Людовик теряет сознание от бесплодных попыток, была: «Это самая приятная новость за последние двадцать лет его жизни» – а Франциску было двадцать лет, – но когда он увидел смущенную и обиженную королеву, то невольно проникся к ней сочувствием. И все эти слухи... Франциск смотрел на соблазнительную ложбинку в вырезе её корсажа, на шелковистую кожу плеч, на изящные кисти рук – все это было доступно этому старому сатиру Людовику! Настолько, что тот даже терял сознание. И Франциск ощутил ревность. Черт возьми, его просто бесит это смакование интимной жизни королевской четы, он не может слышать этого! И он первым оборвал смешки своих друзей, заявив, что если они хотят далее оставаться таковыми, им следует избрать иную тему для обсуждения.