Мэри, собрав всю свою силу воли, заставила себя быть кокетливой.

– Ах, милый зять, здесь, в Ла Турнеле, такая скука. Вы же всегда умели развлечь меня.

– Сейчас не до развлечений, – возразила Луиза, – ведь его величество так болен.

– Но ведь именно это должно было развеселить вас? – не удержавшись, съязвила Мэри. Но тут же спохватилась и, улыбаясь, повернулась к Франциску и предложила сесть подле себя. Обычно он всегда повиновался, садясь столь близко, что его бедро касалось её бедра, сейчас же он лишь слегка придвинул высокий резной стул.

Мадам королева скучает? Что ж, он готов развлечь её беседой. Читала ли она Боккаччо? Да, читала, и ей понравилось. А какая из историй ей понравилась больше всего? Они погрузились в обсуждение новелл легкомысленного итальянца. Коснувшись наиболее игривых мест из произведения, глаза обоих заблестели, и в разговор тут же, по знаку Луизы, вступила Маргарита. Она вновь упомянула, что хочет написать нечто в том же духе. Ведь пишет же Витториа Колонна[21] стихи в стиле Петрарки, отчего же не попробовать и Маргарите? И она пустилась в обсуждения достоинств этой дамы, с которой состояла в переписке.

Вечер прошел, казалось бы, в приятных интеллектуальных речах, но Мэри сделала из поведения Франциска вывод – ей не стоит больше возлагать на него надежд. Ей стало грустно, и она не задерживала его, когда они собрались уходить. Пусть уходит. Ей как-то надо самой справляться со своей бедой. Но как?

Перед сном она опять попросила принести яблок.

Наступил Сочельник. Париж бурлил – белый, заснеженный город в праздничном наряде. По улицам тянулись длинные шествия религиозных братств с песнопениями и хоругвями, на площадях давали представления фигляры, хозяйки готовили праздничный ужин, и тысячи голубых дымков уплывали в безветренное морозное небо. Все были веселы и довольны в преддверии Светлого Рождества Христова. Люди спешили прямо по скованной льдом Сене друг к другу в гости, и никто не вспоминал, сколько замерзших нищих находят на улицах и что волки от голода выходят из лесу и воют у дверей домов.

Не вспоминали и об умирающем короле. Во дворце же по-прежнему было тихо, сновали, как тени, притихшие придворные, лишь на хозяйственных дворах царило оживление. Когда королева шла навестить супруга, она даже слышала веселый напев колядующих:

Агиньет, агиньон,

Отрежьте нам маленькую горбушку!

Если не хотите отрезать,

Дайте нам весь хлеб целиком.

Агиньет, агиньон!

У Людовика она застала Франциска с женой. Клодия всхлипывала, Франциск стоял у ложа короля на коленях.

– Я провел это королевство через все беды, – говорил Людовик, – приняв его с опустевшей казной, терзаемое смутами и окруженное внешними врагами. Вам же в наследство Франция достается уже в полном порядке. Берегите его, цените. Советую вам также облегчить бремя налогов...

Людовик уже совсем смирился.

«О, если бы я могла заявить, что жду ребенка! – думала Мэри, стоя в стороне. – Как бы тогда они все забегали, заволновались!» Она перевела взгляд на высокое окно, за мелкими ромбами стекол которого угадывался мрачный силуэт Бастилии. Нет, она ничего не скажет. У неё нет ни малейшего желания сменить апартаменты в Ла Турнеле на застенок в этом замке-тюрьме. И ей было так страшно... Почувствовав взгляд Людовика, она подошла, взяв его за руку.

– Государь...

Слабая тень улыбки появилась на его губах.

– Моя английская роза... мой ангел... Франциск, после моей смерти позаботьтесь о...

Он увидел, каким взглядом молодой герцог глядит на королеву, и умирающему королю стало страшно. Ни для кого не секрет, что Франциск открыто выражает восхищение Марией Английской. Не поступит ли он со своей женой Клодией точно так же, как когда-то сам Людовик поступил с другой французской принцессой ради любви к вдове своего предшественника? И он докончил:

– Позаботьтесь о Клодии. Не оставляйте её. Она моя плоть и кровь, и так любит вас...

Принцесса расплакалась, а король закончил неожиданно твердо:

– И помните, что Клодия – герцогиня Бретани!

Это был решающий аргумент. Франциск ни за что не пожелает потерять добытую таким трудом провинцию. Герцог Ангулем вздохнул.

– Не волнуйтесь, государь. Вы же понимаете, теперь я ни за что не разведусь с Клодией.

Мэри не поняла, зачем он сказал «теперь», но увидела, как король опять улыбнулся.

– Благодарю, Франсуа. Моя плоть и кровь... Клодия, дитя мое, подойди. И Рене! Велите принести мою маленькую обезьянку Рене.

Он повелел позвать и свою незаконнорожденную дочь, мадам де Лонгвиль, и своего бастарда Мишеля, кардинала Буржского. Окружающие испуганно переглядывались. Этот сын короля умер три года назад, но никто не решался ему об этом напомнить. Придворные видели, что мысли Людовика путаются. Он что-то бормотал, разговаривая с покойной королевой Анной. У короля начался бред.

Перед уходом Мэри поцеловала мужа в лоб. Ей пришлось задержать дыхание, чтобы не вдохнуть уже явственный запах смерти... Ночью она отстояла торжественную мессу в часовне дворца, во время которой слезы лились и лились из её глаз. Вернувшись в её апартаменты, свита попыталась развеселить её. Зажгли множество свечей, стены были украшены веточками остролиста с красными ягодами, подали святочную кашу, приготовленную на английский манер, а на французский – множество кровяных колбас и ритуальный хлеб с орехами. В камине пылало святочное полено... И все же королева была печальна. Она вспомнила прошлое Рождество и вновь начала плакать. Её английские фрейлины пытались её успокоить.

– О, миледи, утешьтесь. Ведь такая ночь, весь мир объят радостью.

– Не спеть ли нам песенку святочного полена? – предложила Анна Болейн.

И, усевшись подле камина на разостланной медвежьей шкуре, дерзко ударила по струнам:

Ну-ка, милые девицы,

Коль хотите веселиться,

Руки чище отмывайте,

Пламя ярче раздувайте.

Если руки не отмыть,

Можно пламя погубить.

С Мэри вдруг случилась истерика – она рассмеялась громко и нехорошо, раскачиваясь на стуле.

– Что вы так смотрите на меня? Ведь сегодня праздник. Давайте веселиться! Пусть играет музыка!

Лютня, ребек, клавесин – она заставила звучать все. Королева играла на клавесине с Нанеттой Дакр в четыре руки, заставила плясать пажей, камеристок, стражников, шутов, выволокла плясать карроль даже тучную мадам де Нэвэр. Пусть потом ябедничает Луизе!

– Будем веселиться! А там – хоть Судный день!..

Ее неестественная веселость пугала. А потом она велела принести все перины и подушки, которые оказались поблизости и свалить все в кучу, а сверху под наклоном уложить крышку от клавесина. Мэри первая залезла наверх и, подобрав юбки, съехала с этой импровизированной горки, за ней – Анна Болейн, следом Нанетта, пажи, стражники... Визг, смех, крики, развевающиеся юбки, съехавшие на затылок чепцы, жаркие быстрые объятия, ползание по полу, куча мала! Мэри, расталкивая всех, влезла наверх. «Хоть бы я так выкинула то, что ношу в себе!» – с ненавистью подумала она. И снова смех, крики, шум...

В самый разгар веселья дверь распахнулась, и в дверном проеме появилась бывшая регентша Анна де Боже. На её лице с грубыми, по-мужски крупными чертами, возникла гримаса отвращения.

– Стыд и срам! Король при смерти, а его жена!..

Мэри убрала с лица растрепавшиеся волосы.

– Успокойтесь, мадам де Боже. Сегодня рождественская ночь. И кто знает, может, король ещё выздоровеет. У него просто очередной приступ. Вспомните, у него уже бывали подобные одиннадцать лет назад, тогда тоже думали, что он умрет, а король выжил. И даже женился на мне.

Анна де Боже стояла, как каменное изваяние.

– Когда ранее Людовик XII болел, его супруга, достойная королева Анна, не распутничала с пажами, а совершала паломничество к самым почитаемым святыням Бретани. И король выздоровел. Вы же... Вы же порочите своим поведением титул королевы Франции!