Мы идем к реке – Сеня, Наташа и я. Садимся на берегу и ждем. Река широкая, на том берегу – высокие оранжевые сосны и желтый песок.

Андрей привел с собой Степу Ивашкина. Степа ходит за ним следом как пришитый. Он только не ночует у нас, но с самого раннего утра топчется под окном – встречает Андрея, провожает его, находится при нем неотлучно. Сейчас он зорко оглядывает Сеню (так щенята оглядывают друг друга), но Сеня ничего не видит, он поглощен другим. Андрей сталкивает лодку на воду.

– Садись! – говорит он Сене.

Тот не отвечает.

– Ты языка лишился? – сердито спрашивает Наташа.

Сеня пристально смотрит на тот берег, на песок и сосны и молчит.

– Ну, как знаешь!

Андрей садится в лодку. Наташа, спросив меня взглядом, вскакивает за ним. Лодка накренилась и опять плавно закачалась на воде. Андрей попробовал весла, взмахнул – лодка дрогнула и пошла.

Как завороженные следим мы за белым Наташиным платком, за голубой рубашкой Андрея. Он широко взмахивает веслами, и лодка идет ровно, быстро. Вот они пристали к тому берегу, вот вылезли на песок и стали подниматься в некрутую гору.

Степа копается в прибрежном песке. Обиженный невниманием, он больше не глядит на Сеню.

– Я сколько раз с Андрей Николаичем на лодке катался, – говорит он, ни к кому не обращаясь.

А Сеня? Он смотрит на ту сторону, чуть приоткрыв рот. В его глазах ничего нельзя прочитать, взгляд напряженный, и только. Он не просился встречать, мы просто взяли его с собой – как же иначе? А тут я на секунду подумала: может, зря. Если он встретит Настю так, как было, когда мы стояли у больничного окна, радости не будет. И тут же я забыла о нем. Я увидела на том берегу троих, они шли к лодке, Настя – посередине. Вот они сели в лодку. Взмах весел. Теперь они летят к нам, ближе, ближе, вот я уже слышу голоса, Наташин смех, вот они машут нам. И вдруг Сеня срывается с места и как есть, в башмаках, ступает в воду – и шлепает по воде навстречу лодке. Я едва успеваю схватить его за рубашку, он вырывается и, не помня себя, шагает все дальше – вот он уже по пояс в воде. Делать нечего, сбрасываю туфли и спешу за ним. У Сени руки протянуты вперед, он хватает лодку за борт, словно пытаясь остановить ее.

Настя счастливо смеется, но она не удивлена. Можно подумать, что она и не ждала ничего другого. А Сеня, забыв обо всем, цепляется за Настю. Он ничего не говорит, да и зачем говорить!

Наташа смотрит на меня. «Что случилось? Как же так?» – читаю я в ее взгляде.

– Парень, а ревет, – сказал Степа.

К счастью, Сеня этого попросту не услышал!

Заозерск. Незаметная улица. Детдом.

Г. К. Карабановой.

Дорогая Галина Константиновна!

Пишет Лира. Привет Вам и всем нашим. Должен я по совести Вам сообщить одно дело. За что это именно мне такое, что я должен Вам сообщать только проклятое? Сначала про Федю, а теперь вот это. Честное слово, чего бы не дал, чтоб хорошее сообщать. Да что говорить, сами понимаете. Так вот, значит, Колька Катаев угодил в штрафную роту. Одно могу сказать – не за трусость, не за подлость. За характер свой. Он просил не сообщать, но я так считаю, что хорошее никто не доложит, а про плохое – будь здоров – охотники найдутся, а я не хочу, чтоб от чужого узнали, лучше от своего.

Ждите, стало быть, от него письма. Не иначе, как, дьявол, он сейчас в огонь полезет. Один я теперь, Галина Константиновна, из нас троих. Тяжеловато. Помните обо мне. Стыдно просить, ведь я и так знаю, что помните. Нашим не говорите. Эх, хоть бы слово от Семена Афанасьевича! Хоть не мне, а Кольке черкнул бы. Все бы легче.

Ваш Лира.

Еще зимой в Заозерске обокрали часовую мастерскую. Это была маленькая пристройка около кинотеатра. На ночь она наглухо запиралась – окна закрывались ставнями, на дверях висел замок. Днем, проходя мимо, я видела в окне лысого старика с лицом в глубоких морщинах. В глаз у него была вставлена лупа в черной оправе, похожая на трубу. Она придавала ему вид сосредоточенный и таинственный. В руке он держал то ли пинцет, то ли щипчики и бережно, легкими движениями что-то ковырял в загадочном и хрупком соединении крохотных колесиков и винтиков. Однажды он чинил мне часы. Он был словоохотлив и приветлив, расспрашивал о моем житье-бытье, сетовал на какого-то озорника, который незадолго перед этим разбил ему окно.

– Стекло тоже дело не пустое, – сказал старик. – Время военное. Но меня другое гложет: камень плюхнулся прямо в стенные часы, видите, вот эти, они висели напротив окна – и циферблат надвое, прямо как перерезало. Ну, подправил, починил, как говорится. Но сами знаете, конь леченый…

Когда вор побывал в мастерской, ничего, кроме нескольких будильников да этих стенных часов с изуродованным циферблатом, не осталось. К счастью, наиболее ценные часы старик уносил на ночь домой, но все, что оставалось в мастерской, пропало без следа. Вор, судя по всему, был искусный. Когда старик наутро пришел к своей мастерской, все было чин чином: висячий замок на месте, ставни заперты. Вора не нашли.

Помню, я очень удивилась, когда Андрей спросил Велехова:

– Как ты думаешь, чьих это рук дело?

– Зачем мне про это думать? Пускай милиция думает, – недобро ответил Велехов.

– По-твоему, он замешан? – с тревогой спросила я после.

– Не знаю. Есть у меня какое-то неясное чувство, ничего определенного. Нет, наверно, ошибаюсь.

Случай этот давно забылся. И вдруг начальник милиции Криводубов вызвал меня к себе. Этого уже с год как не бывало. Я шла, ничего особо плохого не ожидая. Испугалась я, только увидев в комнате у Криводубова Петю Лепко и Велехова. Петя не захотел встретиться со мной глазами. Он отвел их, и сердце у меня упало.

– Что? – только и спросила я.

– Товарищ Карабанова, – сказал Криводубов с тем ненавистным мне жалостливым выражением в глазах, которое всегда появлялось у него при разговоре со мной, – возьмите нашего сержанта и пройдите на Незаметную. Там в вашей комнате… Ну, короче, пройдите и возвращайтесь назад.

– Галина Константиновна ничего не знала! – вдруг закричал Лепко.

– О чем это она не знала? – Криводубов даже привстал. – Ну, наконец-то заговорил! Ах ты жучкин сын! Ты еще будешь мне объяснять, что Галина Константиновна вас не покрывала! Ну, а ты что скажешь, голубь? – обратился он к Велехову. – И теперь будешь запираться?

– Мне говорить нечего, – с холодным упрямством ответил Велехов. – Я не знаю, про что этот рыжий тут кричит.

И Лепко растерянно, со слезами в голосе подтвердил:

– Он ни при чем. Это все я. Я один виноват.

…Не помню, как я дошла до дому, как взбежала по лестнице, молоденький милиционер едва поспевал за мной. В каморку мою мы вошли вместе. Я остановилась у порога, он, нерешительно потоптавшись, шагнул к печке, открыл дверцу, глубоко засунул руку – и вытащил небольшой пакетик, завернутый в толстую пергаментную бумагу и хитро перевязанный. Когда мы вернулись в милицию, Криводубов терпеливо развязал все узлы и развернул бумагу. Аккуратно сложенные, тесно друг к другу прижатые, лежали часы и часики – круглые, продолговатые, квадратные. Криводубов словно бы машинально брал часы и заводил их. Все молчали, слышалось только тиканье, точно стрекот множества кузнечиков. Одни стрекотали едва слышно, другие громко, уверенно, как будто радовались, что могут снова заговорить.

– Вот так… – сказал Криводубов. – Вот так… Что скажете, Галина Константиновна? Как теперь будем поступать?

Передо мной сидит Велехов. Сидит, крепко сжав зубы, на щеках ходят желваки.

– Ты понимаешь, что Лепко пропадет? Его засудят, по твоей вине засудят, понимаешь ты это?

– Не по моей вине, а по его дурости. Чего он раскололся тогда в милиции? Чего заорал? За вас испугался? Мог бы понять, что на вас все равно не подумают. А он сразу на удочку попался. Я вам сколько раз говорил, Галина Константиновна. Не люблю дураков.