– Ах, ах! Подумать только! Наташину красоту сберег, а сам чуть последнего глаза не лишился!

Потом целый день на разные лады она повторяла то самое. Мы узнали, что в их деревне одна девушка из-за пчелиного укуса окривела и парень, который до того к ней сватался, не захотел жениться. Что другой парень от пчелиного укуса помер. Что с пчелами шутки плохи, а Велехов самый настоящий герой.

– Наташа, почему пчелы так накинулись на тебя, а Аню не тронули? – спросила я.

– Это я виновата, – сказала Ира Феликсовна. – Я ее надушила.

– А я душиться не захотела, а попросила поносить вот эту булавочку. Булавочку всем видно, а духи – сегодня они есть, а завтра их и не слышно! Правильно я говорю, Галина Константиновна? А правильно я говорю, что Велехов – герой?

Велехов снисходительно выслушивал похвальные речи. Он молчал, не хвастался, но раздутую губу свою носил, как медаль за отвагу, и взгляд, которым он смотрел на Женю, был полон торжества и вызова.

– Девчонки… – сказал он. – Бабы… Они храбрые: и на медведя пойдут, и на фронт, а если мышь… или там пчела – визгу не оберешься!

– Ты визжала? – огорченно спросил Женя.

– Визжала, – честно призналась Наташа. – Я визжала на всю улицу!

Я открыла окно и выглянула в палисадник. Утро было мглистое, небо неяркое. А яблоня, росшая перед самым окном, расцвела. Деревце было корявое, неуклюжее, но сейчас, все в белом цвету, оно казалось чудом. Покосившийся домик напротив, серый забор, вросшая в землю низкая скамейка – и чистые, нежные цветы яблони. Я не могла оторвать от нее глаз и потом, пока шла на Незаметную, все повторяла про себя начало чьих-то стихов:

Все тяжелое словно отступило. Расцветшая яблоня как будто утешала: все пройдет. И настанут светлые дни. И нас еще ждут счастливые встречи. Вчера был хмурый день и весь вечер хлестал в окна дождь. А сегодня…

Я провожала ребят в школу, потом была в леспромхозе и в райторге, и даже побранилась там, но, что бы я ни делала, перед глазами стояла корявая, разлатая, осыпанная белым цветом яблоня.

Из райторга я вновь вернулась на Незаметную и поднялась наверх. На столе меня ждал объемистый пакет. Обратный адрес – номер Фединой полевой почты! Жив?!

Руки не слушались, насилу я разорвала самодельный, крепко склеенный конверт.

Дорогая Галина Константиновна, посылаю Вам бумаги, оставшиеся после Феди. Тут письма, дневник… Кому же это и хранить, как не Вам и Егору. До сих пор я все это возил с собой, но теперь настали такие горячие дни – боязно. Крепко целую Вас.

Лира.

На колени мне посыпались мои письма, письма Егора и Лены. Я открыла тетрадь в картонном переплете.

«Мне всегда казалось чудным, что люди ведут дневник. Зачем? Если только для себя – к чему записывать? Свои мысли и так знаешь. Если в надежде, что кто-нибудь прочитает полной искренности не жди. А сейчас меня все время тянет к этой тетрадке. Внутри такая сумятица, что хочется разобраться. Интересно, если б тут была Г. К., сказал бы я ей? Наверно, даже ей не сказал бы. А может… Не знаю!

Не потому, что это секрет, а потому, что я не знаю, как оно называется. То есть, кажется, знаю, но дело не в этом.

Это из меня не уходит. Я не могу этого выбить из себя.

К Полярному я шел пешком. И все было ничего, пока я не дошел до самого Полярного, а здесь как раз мне захотелось бежать, потому что у меня кончилось всякое терпение. Потом у двери клуба я зачем-то начал свистеть и свистел все время, пока шел по коридору. Потом открылась дверь библиотеки. Вышел какой-то майор. Я понял, что она на месте, хотя боялся повернуть голову в ту сторону. Я щекой видел, что она на месте. Она сидела около стола. Против нее сидел лейтенант, за стойкой, не там, где читатели. Я сказал:

– Здравствуйте!

Она подняла голову и улыбнулась. А лицо усталое. Я не сразу понял, что усталое, и стоял, и как дурак улыбался. Она сказала:

– А где же книжки?

Я спросил:

– Какие? – И вдруг сам почувствовал, что краснею и со мной происходит что-то глупое.

Она сказала:

– Мы беспокоились, Федя. У вас был полет?

Я сказал:

– А чего беспокоиться? Чего мне сделается?

Лейтенант, видно, понял, что он здесь лишний, и ушел.

Тут-то я сел вместо него. И вдруг ее отозвали, и она начала раздавать книги. Потом встал, она подняла глаза, помахала рукой и сказала:

– До свидания, Крещук.

И я, конечно, пошел. Пошел как дурак. И, наверно, поэтому я завел дневник.

Колька Катаев старается. Я вчера сказал командиру эскадрильи, что на новых машинах он вполне сможет работать самостоятельно. Правда, вслепую у него еще не все получается, но ведь это дается только опытом. Честно говоря, я и сам здорово устаю, когда иду в облаках. Сейчас у всех у нас на уме новые машины. Можно сказать, этим и живем. Вот переучимся – дадим фрицам жару. И хорошо, что Колька будет летать самостоятельно. Все-таки это не по нём – летать за правого. Мне-то он ничего не говорит, да я сам понимаю.

Черти, дьяволы, почему они не дают талончики тем, кто возвратился из полета? Хорошо, что у меня есть друг Колька. Он, конечно, расстарался и достал.

Главное, я беспокоился, будет ли она. Потому что я твердо решил сказать. Или вообще поговорить. Она была. Она сидела с братом. Я до того обрадовался, что капитан Михайлов сказал:

– Ну что ж? Садитесь, Крещук, место свободное.

Я забыл сказать спасибо и забыл поздороваться. Сел за их столик и все улыбаюсь и улыбаюсь, и смотрю в лицо Михайлову. Точно помню, что головы не поворачивал. Потому что если бы повернул, тут бы все и открылось.

Я отдал талончик, мне принесли водки и бутербродов, я поднял рюмку и сказал:

– За счастье! – и не удержался, повернул голову в ее сторону.

Все, конечно, выпили за счастье и думали, что это боевое счастье. Конечно, если подумать, так оно и есть: и личное и боевое.

Заиграли вальс, и только я собрался ее пригласить, как меня, конечно, обскакали – рюмки водки выпить не дадут, подумать не дадут.

Мы танцевали с ней под самый конец, когда опять заиграли вальс. Так хотелось сказать ей что-нибудь хорошее. Я сказал:

– Я принес книги.

Она ответила:

– Что? Нет, я вас, право, не торопила.

Я сказал:

– Нина Алексеевна!

Она ответила очень вежливо:

– Нет, нет, пожалуйста, называйте меня Ниной. Мы же вас всех зовем по именам.

Вот только приблизительно и всего.

Спать я совсем не мог. Вскочил с постели и стал босой бегать по комнате. Николай сказал:

– Чего тебе? Папирос? Возьми у меня в кармане.

Папиросы – это конечно, иногда бывает хорошо. Я лег и кое-как заснул.

Сегодня с утра прилетел У-2. Гляжу, мчится сам Лира. Меня не заметил, сразу проскочил в штаб. Я, конечно, остался ждать. Минут через двадцать выскакивает и орет:

– Братцы, как у вас тут Крещука с Катаевым поймать?

Так оперативный (вот подлец!) отвечает:

– Крещука-то в библиотеке. Он у нас последнее время к книгам тягу имеет. А Катаев здесь где-нибудь ходит.

Встретились. Спрашиваю: как попал к нам? «Я, говорит, соскучился без вас, дураков, спасу нет. И вот делегатом для связи к вам напросился. Мы вас теперь прикрывать будем».

Показал мне письмо от Г. К.: пишет, что все хорошо. А где теперь хорошо?..

И как это Лирка может? Подходит к ней запросто, говорит, что взбредет в голову, хохочет вовсю. А я даже когда говорю ей «здравствуйте», и то заикаюсь.

Сегодня она говорит:

– Федя, вам письмо! Из дому?