– Гм… Наше дело какое? Мы можем стекла подкинуть…

– Ну, а ты?

– Подумаем… – осторожно заметил директор цементного.

– Напишите-ка докладную, все, что вам нужно, и представьте, – сказал мне Соколов. – И ты, – повернулся он к хозяину райторга, – ты тоже знай свое дело и снабжай постоянно, а не из-под палки. У вас сейчас есть овощи. Ты дал детскому дому овощей?

– Дадим! – бодро сказал директор райторга. – Завтра же дадим.

– Вот видите, какие все добрые и как готовы помочь вам, – сказал Соколов с той же спрятанной в глазах усмешкой. – Вы небось думаете: сам хорош! А раньше где был? Так ведь под лежачий камень вода не течет.

Надо было ковать железо, пока горячо. Я пошла в торг и получила ордер на овощи, за овощами поехали Женя Авдеенко и Костя Лопатин и вернулись с пустыми рукам: овощи были гнилые, и они не стали брать. Я снова отправилась в райторг и прошла к начальству, оставив ребят в прихожей

– Гнилые овощи? – переспросил он. – Эко дело! А где возьму вам хорошие? И чего вы так носитесь с вашими правонарушителями? Может, им больше всех нужно, может в городе нет других детских учреждений? Постойте, постойте куда вы звоните?

– В райком, Соколову.

– Зачем вам звонить Соколову, как будто нельзя договориться между собой. Чего вы хотите?

– Хочу получить овощи.

– Так я же выписал вам!

– Я не могу кормить ребят гнилыми овощами. Не могу и не буду. Распорядитесь, чтоб нам дали хороших.

Его фамилия была Косоуров. Он был высокий и тощий, как телеграфный столб. Он посмотрел на меня внимательно и вдруг сказал, вздохнув:

– На складах есть одеяла. Могу дать вам двадцать штук.

– Очень хорошо, но это не отменяет овощей.

– Вот как вы стали разговаривать!

– Да, вот так. И очень жалею, что не додумалась до этого раньше.

За дверью меня ждали Женя и Костя. По их лицам я поняла, что они все слышали.

За стеклом к директору завода металлоизделий я решила пойти сама. Пошлешь ребят – опять подсунут что-нибудь не то. Я сказала себе: без стекла не вернусь! Надо было застеклить крайнюю комнату в нижнем этаже. Это означало – еще одно помещение для мастерских. Мы понимали: сидеть шее у райсовета больше нельзя, да и стыдно – сами с руками! Дело близилось к весне, и надо было хлопотать об участке для огорода. Значит, нужны лопаты, грабли – все это надо делать самим. О дровах на будущее тоже надо позаботиться загодя, надо выхлопотать лесную делянку и самим заготовить топливо, – значит, нужны топоры и пилы. Нет, без стекла не вернусь. А в случае чего скажу: Соколов. Удивительное дело, как хороший человек становится пугалом.

Да, в случае чего подниму телефонную трубку. Рука в варежке мысленно уже тянулась к телефону, и я слышала свой голос – спокойный, злорадный:

«Извините за беспокойство, Всеволод Алексеевич, но вы сами просили звонить. Да, да. Стекла не дают. Что ж такого, что обещали, – не дают, и все. Обычная картина. Передать трубку директору? Пожалуйста! Вас к телефону, товарищ Федотов».

Вот так и скажу. А он там как хочет. Судя по тому, как на меня оглядывались прохожие, я поняла, что думаю вслух. Со мной так бывало, я знаю.

– Товарищ Федотов еще занят, – сказала секретарша.

– Отлично. Я подожду. Но прошу доложить: Украинский детдом.

Когда я вошла, директор медленно поднялся мне навстречу. Блеснула улыбка. Я знала эту улыбку – откуда я ее знала? Ах, да: легкость, изящество! Да, это он. Он протянул мне левую руку и сказал:

– Ближе к сердцу!

Правый рукав гимнастерки был заправлен под ремень. Мне надо было достать стекло, и поэтому я сказала:

– Для нашей мастерской необходимо…

– А мы ведь с вами знакомы, – сказал он.

– Да, да, – ответила я.

– Я вас еще раз видел у Соколова.

У Соколова? Я не помнила. Я ничего не помнила, кроме лица Соколова и его голоса.

Мы должны говорить о стекле, и мы будем сейчас говорить о стекле. Но он не расположен был говорить о стекле. Он говорил:

– Да, я заметил, вы тогда ничего не видели… В первый-то раз, в райсовете, вы шумели, кричали. А тут сидели такая тихая, безответная. А когда человек не орет, не жалуется, его куда жальче.

– Жалость – это хорошо, – ответила я сухо, – хотя Горький считал, что жалость унижает человека.

И что это я ему нотацию читаю? Ближе к стеклу!

– Горький плохо знал женщин, – сказал он, стряхивая пепел левой рукой. – Женщина любит, когда ее жалеют. Это, между прочим, подчеркивал Толстой.

– А я не женщина, я директор детского дома. И я пришла…

– Да, да, – ответил он. – Я понимаю, вы пришли по делу.

– Наши мастерские, – начала я объяснять, – чрезвычайно нуждаются в том…

– Что же вы стоите? – сказал он. – Садитесь.

Ближе к стеклу! – твердо решила я.

– Наши мастерские… – услышала я свой деревянный голос.

– Есть в лицах людей, – продолжал он, – что-то почти летящее… Не знаю, ясно ли я говорю?

– Мы нуждаемся в стекле, потому что…

– Чисто женская манера по десять раз повторять одно то же, – произнес он. – Ведь я уже сказал на том совещании, где ваш детдом хотели выселять, – стекло дам. Дам стекло ясно?.. Так вот, я люблю лица, которые о себе ничего не знают. Самозабвенные лица. Есть такие, сразу видно, думают: сейчас я улыбнусь, мне идет, когда я улыбаюсь. Или: надо быть сдержанным, сейчас я изображу на лице, что я сдержанный или там волевой. Надо прямо сказать: в вас этого нет. Вот что я ценю. И в женщине, и вообще в человеке.

– Стекла мне надо довольно много, – сказала я. – На три окна, а хорошо бы и про запас. Стекло-то бьется, ведь дети…

– Да, да, – ответил он, – я люблю, знаете, эту простоту в людях, когда…

И вдруг я поняла, что он даст мне стекло. В самом деле даст. Сколько я попрошу, столько и даст.

– Лучше бы на пять окон, – сказала я.

– Идет! – легко согласился Федотов.

Нет, этого не может быть! На пять окон!

Впервые за много месяцев я почувствовала свое могущество. В этот редкий час я могла застеклить целый дом в два, нет, в три этажа! Я могла…

– Я сразу понял, что вы с Украины. Говорок такой. Наш, особый.

– А вы тоже?

– А как же! Киевлянин. С Подола!

Он протянул мне бумажку с крупной размашистой подписью. Я схватила ее, поспешно сложила вчетверо и спрятала в сумочку.

– Где получать? У вас на складе? Или где?

– На складе. А говорите вы неграмотно: три окна, пять окон. Окно окну рознь. Хорошо, я проходил по Незаметной, знаю ваши окна, рассчитал. А в Киеве я люблю каштаны. И Владимирскую горку. Вы гуляли когда-нибудь по Владимирской горке? Нет, вы сидели там на лавочке? И глядели – Днепр? Тишина какая, а? Покой, а?

– Спасибо вам большое за стекло! – сказала я.

– Да ну вас, – ответил он.

И мы оба засмеялись.

– Заходите, если что. Поможем. Народ у нас отзывчивый.

О, я зайду! Я люблю, когда дают стекло на пять окон. Когда я вышла из заводоуправления, мне почему-то захотелось обернуться. И я обернулась и посмотрела наверх. Он стоял у окна.

Большой души человек, подумала я. Не надо врать себе, нехорошо. Я думаю сейчас про другое. Я думаю про то, что, оказывается, бывают случаи, когда я могу быть даже сильнее Семена. Он, наверно, не получил бы сегодня стекла на пять окон. Я шла, и под моими валенками весело скрипел снег.

– А все-таки он тогда прошел без очереди, и это нехорошо! – сказала я снегу и бодро зашагала домой, прижимая к себе сумочку, в которой лежало разрешение на стекло. Этой бумажки никто у меня не отнимет. Она моя. Мое стекло. Стекло для нашего дома. Да здравствует легкость! Да здравствует изящество! – подумала я, глядя на задранные носки своих валенок.