— Ангелина!

Сестра бесшумно выскочила откуда-то, словно таракан из-под буфета.

— Ангелина, приготовь нам, пожалуйста, по чашке кофе.

— Сейчас.

— Не нужно было никакого кофе, — смущенно проговорила Мария, когда он вернулся на свое место. — Я очень редко пью кофе.

— Я тоже, — он взглянул на дверь и добавил, понизив голос: — Может быть, вы знаете, что это мать Сашо? Она помогает мне по хозяйству.

— Да, знаю, — кивнула она.

Он еле заметно улыбнулся.

— Вам надо ее увидеть. В конце концов вам ведь с ней придется породниться, я все-таки — только дядя.

— Она что-нибудь знает? Я хочу сказать, об их отношениях?

— Почти ничего.

— Это и к лучшему.

— Я думаю, вы напрасно беспокоитесь. По-моему, Сашо очень порядочный молодой человек. Я не могу допустить, что…

— Поймите меня правильно! — уже нервничая, прервала его Мария. — Речь идет не о порядочности. Ее, конечно, довольно для того, чтобы ребенок родился. Но для того чтобы создать настоящую семью, этого еще очень мало.

— Да, я вас понимаю, — сказал академик. Подумав немного, он добавил: — И все же я должен поговорить с Сашо. Мне кажется, что вся эта история — не больше, чем глупое недоразумение.

Тут вошла Ангелина. Кофе был налит в изящные чашечки из японского сервиза, который покойная жена доставала крайне редко, главным образом когда приезжали иностранцы. Ангелина вошла очень тихо, и, хотя выражение лица у нее было рассеянным и небрежным, Урумов очень хорошо заметил внимательный взгляд, которым сестра быстро окинула незнакомку. Потом поставила кофе на письменный стол, неопределенно кивнула и вышла. Все это она проделала со сдержанным достоинством, так что гостье вряд ли пришло бы в голову принять ее за прислугу. Когда они остались одни, академик предложил Марии кофе. Та взяла чашку легкой, худощавой рукой.

— Какая красивая! — невольно воскликнула Мария, не в силах оторвать глаз от изящного фарфора. — Я, кажется, никогда не видела такой красивой чашки!

— Остается только, чтоб и кофе был не хуже.

Он прекрасно знал, что сестра — мастерица варить кофе, научилась у мужа, радомирца, который первый в своем бедняцком роду попробовал кофе. Пока Мария пила, Урумова беспокоило смутное сознание, что после этого она встанет и уйдет. Эта мысль угнетала его, но он все еще не отдавал себе в этом отчета. Как и генерал, как все остальные ученики Марии, академик сразу же попал под власть ее очарования, глубокую и крепкую, как аромат кофе.

И действительно, допив кофе, Мария встала. Она выглядела очень стройной в своем трикотажном платье, но лиловый цвет был ярковат для ее бледного лица. Он немножко старил ее, наверное, ей больше шли пастельные тона.

— Итак, до завтра, — сказал академик. — Пожалуй, лучше всего нам встретиться вечером, часов в семь, чтобы я успел поговорить с племянником.

Он проводил ее до двери, любезно подал зонтик. И здесь впервые увидел вблизи ее глаза — бледно-голубые, выцветшие, ставшие скорее серыми, — глаза, в которых почти не было жизни. У дочери глаза были гораздо более живыми и полными чувства. И совсем никаких духов, ничего, кроме легкого запаха мыла. Да, на свой патрицианский нюх Урумов все еще мог рассчитывать, хотя нос его за последние годы стал совсем тонким. В холле он столкнулся с сестрой, выносившей из кабинета сервиз.

— Очень симпатичная женщина, — неискренне сказала она. — Откуда-то я ее знаю. Как ее зовут?

— Кажется, Обретенова.

— Ах да, ну конечно же, Мария Обретенова!.. Женщина с характером!

В ее устах это прозвучало почти угрожающе. Может быть, и вправду характер у Марии был нелегкий, но все было скрыто под глянцем безукоризненного воспитания. Что, собственно, его сестра имела в виду? Нет, никогда он не позволил бы себе спросить ее об этом. Племяннику он позвонил, только когда сестра ушла. Ему показалось, что голос Сашо звучал как-то рассеянно и отчужденно, словно он говорил не с дядей.

— Хорошо, я приду, — ответил он кратко и положил трубку.

Что-то, верно, происходило с мальчиком, он не показывался уже несколько дней. Да и до этого он был как-то чересчур замкнут и рассеян. Урумов считал, что это связано с работой, но в этом ли была настоящая причина? Его собственная работа сейчас тоже шла не слишком успешно, хотя материалы были интересные. Мировая биологическая мысль все еще комментировала результаты Йельского симпозиума. И впервые кое-где начали раздаваться голоса, что опыты Уитлоу заслуживают большего доверия. Какого доверия и почему — никто не хотел уточнять. Неужели этот неудачливый соблазнитель точнее всех угадал истину? Вообще, мальчик не может пожаловаться на результаты — они получались и когда он ждал их, и когда не ждал. Но Криста еще ребенок, и, конечно, у ее матери есть основания тревожиться. Мать!.. Урумов пытался изгнать ее из мыслей, но безуспешно. Он словно все еще видел ее в кресле, том, что стоит подальше, — сидит, скрестив ноги и сжав колени, словно школьница из провинции. Взгляд у нее был спокойный, но несколько унылый. Или беспомощный. Или почти смирившийся. Женщина с характером! Каким характером? Чтобы нести горе — тоже нужен характер. Он вспоминал женщин в бомбоубежищах, когда над городом с гнусавым гулом пролетали американские «летающие крепости». У них были точно такие же глаза. А у мужчин глаза были гораздо более дикими, жалкими и полными ужаса. Это он тоже помнил.

Часам к четырем небо так потемнело, словно на город вот-вот должна была обрушиться небывалая гроза. Где-то вдали глухо гудели громовые раскаты, напоминая редкие удары какого-то громадного колокола, задыхающегося в густом месиве туч. Резко запахло кориандром. Тучи поднялись выше, дождь хлестал сухую землю, словно плетьми, не в силах вырвать у нее даже тихого стона. За миллионы лет старая терпеливая земля видела гораздо более грозные вещи. Наконец все успокоилось, только ручьи вдоль тротуаров все еще журчали, заливая каменные спины улиц. Урумов печально стоял у открытого окна, охваченный воспоминанием, впрочем, что это за воспоминание — просто выцветшая картина, мертвая и неподвижная. Он был еще ребенком и жил в большом желтом доме. Прошла гроза, но небольшой дождь все еще шел, в черных уличных лужах лопались пузыри. Прямо против дома остановилась телега, запряженная старой костлявой лошадью. Эту-то лошадь и не мог забыть Урумов, она то и дело всплывала в его памяти, хотя с тех пор прошло уже много десятилетий. Лошадь стояла, опустив до самой земли темную голову, от ее худой спины шея полупрозрачный пар. Такой неподвижной, унылой, такой до отчаянья забытой была эта лошадь, что мальчик сам не заметил, как слезы потекли по его лицу. Когда он снова выглянул на улицу, дождь уже прошел, а на телегу грузили чью-то ветхую мебель. Внезапно лошадь обернулась и взглянула на него совсем по-человечьи. Одни ее глаз был белым и мертвым. Может быть, она тихо благодарила его за пролитые слезы, единственные слезы в ее безрадостной лошадиной жизни. Последнее, что он запомнил, — это кошку, неподвижно свернувшуюся на подоконнике в открытом окне. Ни людей, ни телеги давно уже не было. Вид у кошки был скорбный, по она не мяукала, наверное, нарочно спряталась, чтобы люди не увезли ее с собой. Желтая кошка с небольшой тигриной головкой, потом он не раз видел ее во дворе. Наверное, новые хозяева се выгнали, жила она одна и, когда перебегала улицу, ни на что и ни на кого не смотрела. Мальчик часто оставлял ей еду возле мусорных ведер, больше из жалости к воробьям, которых кошка непрерывно подкарауливала на крышах.

Сашо пришел ровно в семь, когда дождь уже прошел. Вид у него был невеселый, хотя в глазах затаилось еле заметное любопытство. Когда, его вызывал дядя, всегда что-нибудь случалось. Случилось, конечно, и сейчас, хотя на этот раз все обрушилось на его собственную голову.

— Ты знаешь, где сейчас Криста? — напрямик спросил академик.

Сашо вздрогнул, в глазах его мелькнула тревога.

— Не знаю.

— Уехала в Казанлык, к тетке.

Слабый луч облегчения, и больше ничего. Радуется, что ее здесь нет? Или просто успокоился, избавившись от мучительной неизвестности?