Помолчал немного и добавил:

— Знаете, как я представляю себе современного человека? Хлипкая фигурка, тонкие ножки и между ними — громадный мягкий живот.

Молодые люди, не удержавшись, хмыкнули. Философ мрачно взглянул на них.

— Ничего не вижу смешного, дорогие господа. Наоборот, все это весьма грустно.

Только вечером, обычно после третьей рюмки, Кавендиш приходил в хорошее настроение, становился доброжелательным и склонным к шутке. Но тогда он впивался взглядом в Несси и принимался за свою бесконечную анкету. Ходил ли он когда-нибудь в церковь? Что думает о боге? Ну если не о боге, то хотя бы о самой идее бога? Несси, потеряв терпение, неприязненно отвечал:

— Это самая нелепая идея из всех, созданных человеком. Она прежде всего свидетельствует о его ограниченности и беспомощности. И, конечно, о мании величия.

— Тогда какова, по-вашему, первопричина возникновения мира?

— А зачем она нужна, первопричина, господин философ? Достаточно первоосновы.

— Не будем ловить друг друга на слове, господин младший научный сотрудник.

— Во всяком случае, она никак не может быть неким огромным и всемогущим сознанием.

— Вы уверены, что во всей бескрайней вселенной не найдется места для такого сознания?

— Может, и найдется. Скажем, какой-нибудь колоссальный разум, огромный, как, допустим, солнце. Или как галактика. Но и он ни в коем случае не может быть первопричиной, лишь продуктом.

Что-то хищное появилось во взгляде философа.

— А как по-вашему, чем мог бы заниматься такой разум?

— Как чем?.. Тем же, что и всякий другой. Размышлением.

— И в конечном итоге просто бы лопнул, превратившись в какую-нибудь новую звезду.

— Почему?

— От скуки. Или от безделья, все равно. Такой огромный разум, наверное, в мгновение ока передумал бы всевозможные мысли. Познал бы себя, за ничтожный отрезок времени просчитал бы все варианты существования. И, самоисчерпавшись, стал бы работать вхолостую, пока в конце концов не свихнулся бы. И лучшее, что он тогда мог бы сделать, — это наброситься на другие звезды и сгореть с ними и в них. Таким образом он по крайней мере получил бы возможность возродиться заново — через миллиарды лет.

Несси взглянул на него с досадой.

— Неужели вы не понимаете, господин Кавендиш, что размышляете со всей ограниченностью человеческой природы… Подобный колоссальный разум наверняка нашел бы возможность удовлетворить себя.

— Не нашел бы! — сварливо возразил философ.

— Почему?

— Очень просто — потому что никакой разум не может работать для собственного удовлетворения.

Так спор завершился в той же точке, с какой он, в сущности, и начался. Кавендиш допил рюмку, взглянул на пустую бутылку и сказал:

— Вам никогда не бывает скучно?

— Никогда! — ответил Несси.

— А мне скучно. Вы знаете, что это значит? Скука означает, что внутреннее движение сознания ослаблено, стимулы его исчерпаны. Куда вы меня сводите, господин Кирилл? Найдите-ка на завтрашний вечер какое-нибудь заведение по-интересней, чтоб было много музыки и движения.

Они повели его в «Цыганский табор». С трудом нашли место за большим столом вместе с какими-то шведами, довольно уже пьяными. Подали сильно наперченную, слегка поджаренную на вертеле домашнюю колбасу, густое мелникское вино. Не успели они усесться, как ударили бубны, заверещал кларнет и на площадку к самым их ногам высыпала толпа цыганок, веселых, белозубых, в ярко-красных платьях с зелеными поясами. Толстый слой грима и слишком черные, без блеска волосы наводили на мысль, что это скорей всего не цыганки, а просто девушки из окрестных сел, одаренные чувством ритма. На мгновение они застыли, но тут всей своей мощью грянул оркестр, зазвенели тарелки, и цыганки, как фурии, понеслись по площадке. Кавендиш, вероятно, и представить себе не мог, что увидит такую внезапную, такую бурную пляску. А темп все возрастал, и пляска была уже не пляска — настоящий вихрь красок, блестящих зубов, сверкающих глаз, бегающих лучей прожекторов, протяжных цыганских воплей. В полном исступлении гремели бубны, крепко запахло надушенным женским телом. Когда танец, казалось, достиг вершины, мелодия вдруг резко оборвалась и цыганки замерли на площадке, как небрежно брошенные цветы. Шведы вскочили, Кавендиш с ними. Все бурно аплодировали.

Но это было лишь начало. Им принесли еще вина и запеченных цыплят, снова появились цыганки, на этот раз ленивые и сладострастные. Звучали только скрипки да тихонько позванивали цимбалы. Волоча за собой шелковые шали, цыганки веером расселись у сцены. И тогда вышла певица, роскошная, как искусственная — вся из атласа и бархата — роза. Это была крупная, уже немолодая и слегка располневшая цыганка. Словно черным крылом, взмахнула шалью, расправила плечи и запела глубоким, сильным альтом. Щеки вздрагивали от его мощи, песня лилась густая, тяжелая, как смола. Кудрявые парни в лиловых безрукавках вились вокруг нее, тихонько подпевал оркестр. Затем певица и дирижер подошли к шведскому столу, она низко поклонилась сначала всем вместе, потом отдельно философу, платье распахнулось, и в ярком свете прожекторов блеснули груди — сильные, величественные, невероятные. Почему она выбрала эту развалину, этого смешного тощего старика с колючим взглядом, как своим цыганским чутьем угадала его беспокойную душу? Но все дальнейшее произошло так легко и естественно, словно было заранее отрепетировано. Кавендиш приподнялся, достал из кармана двадцатилевовый банкнот и непринужденным жестом сунул его в карман дирижера. Певица царственно удалилась, даже не взглянув на сидевших рядом элегантных красивых молодых людей. Соседка Кавендиша, молодая двухметровая шведка в розовом платье, наклонилась и поцеловала его в щеку.

Веселье продолжалось до поздней ночи. Программа окончилась, остался только оркестр. Теперь уже танцевали и пели все, кто как может — старинные танцы, романсы. За шведским столом остался один Несси. Не из каприза — просто не умел танцевать. Чувство ритма у него отсутствовало изначально. Он сидел, внешне равнодушный, и все больше мрачнел. Он не узнавал сам себя — еще никогда не доводилось испытывать ему столь тягостного чувства. Но уйти все-таки не решался. А может быть, и не хотел: этот обезумевший дансинг притягивал его словно магнит. Он просто не мог понять этих глупцов, которые сами не знали, что вытворяют, и все же не мог избавиться от глубокого и сильного желания быть вместе с ними, быть как они, как этот совершенно взбесившийся философ, танцующий со своей громадной шведкой. Правда, к удивлению Несси, шведка довольно пластично двигала ножищами, зато Кавендиш лишь бесстыдно подпрыгивал рядом, ни чуточки не заботясь о ритме. В изумрудном свете прожекторов оба выглядели фантастически, напоминая сценку из древней вакханалии. Наконец оркестр замолк, философ и шведка, взявшись за руки, направились к столу.

— Прошу меня простить, друзья, но я собираюсь пойти с ними! — заявил Кавендиш. — Надеюсь, вы ничего не имеете против?

— Куда это — с ними? — сдержанно спросил Кирилл.

— Они предлагают искупаться… По-шведски, разумеется, в костюме Адама.

— Не слишком ли вы рискуете, сэр? — раздраженно спросил Несси.

— Нет, молодой человек! — с достоинством ответил Кавендиш. — Я выгляжу не так плохо, как вы, может быть, думаете.

Но тут ринулся в бой Кирилл. Отбросив в сторону все ссылки на эстетику и приличия, он призвал на помощь медицину. Человеку его возраста, да к тому же усталому, потному, подвыпившему, такая полуночная ванна грозит просто-напросто инфарктом. В прошлом году при подобных обстоятельствах погиб известный всему миру специалист по семантике Жоливер. Чистое вранье, разумеется, потому что француз просто-напросто уснул на надувном матраце и его унесло в море. К счастью, имя это было Кавендишу знакомо, он опомнился и, хотя не без горьких сожалений, отдал себя в руки молодых людей. Шведка окинула их презрительным взглядом — рухнула ее мечта увидеть голым этого пьяного старика.