О! Какая неожиданность! «Батумский ветеран»!

Вот это любопытно. Бюллетень выходит, к сожалению, нерегулярно, у редактора не хватает средств, но уж если выходит, то, как правило, содержит интересные данные. Видимо, кто-то спонсировал выпуск. Что ж, благородно, очень благородно…

Траурная рамка. Опять кто-то из наших. Кто же?..

Что?! Я вздрагиваю, словно от пощечины. Над совершенно незнакомой брыластой рожей нависают темные глыбы слов:

Однако! Только вчера откинулся, а сегодня уже и некролог. И где! Дожили, что и говорить. Проклятые торгаши и сюда ухитрились просочиться. Позор! Можно подумать, мало у них прикормленных газетенок, готовых вылизать и обскулить усопшего благодетеля…

Не терплю этих скунсов. Потому что слишком хорошо знаю, какой ценой оплачены их, будь они прокляты, контрольные пакеты акций. Я был на Карфаго и многое понял уже там. Но еще я помню Дархай, и кому-кому, а уж мне точно известно, во что обошелся нам, землянам, этот поганый сизый камень, трижды будь он неладен, боэций… и все ради того, чтобы какая-нибудь биржевая крыса обзавелась лишним счетом в банке…

Сердечный приступ? Как же! Не уверен, что у этих шакалов есть сердца. Сейфы у них вместо сердец, и что они знают о настоящих утратах? Дали бы этого макаронного урюка мне под начало там, под Кай-Лаоном, и — клянусь погонами! — от разрыва сердца он бы точно не сдох…

Я придвинул ежедневник и сделал пометку синим карандашом, означающим первостепенную важность: направить протест в редакцию «Батумского ветерана»…

Но зачем же откладывать? Мыслилось легко, пальцы послушно бегали по клавиатуре. К семи тридцати черновой вариант письма был готов. Могу держать пари, редактор подергается, получив его; я, слава Богу, имею вес в наших кругах, и мое слово пока еще способно испортить репутацию тому, кто ею не дорожит. Спонсоры спонсорами, но офицер не вправе забывать о достоинстве.

Спустя минуту я разорвал набросок. Бессмысленно! Такой некролог оказался и в «Банзай», и в «Ветеранских ведомостях», и в «Гала-Армс», и даже — к тому же еще и на весь разворот! — в уважаемом мною «Военном оппозиционере»…

Странно. Неужели я не прав и это кто-то из наших? Но по какому же ведомству, если мне он неизвестен? Нет, положительно не понимаю. Не стоит торопиться в таком случае. Наведем справки, созвонимся с кем надо. Очень может быть, что и мне придется послать венок и соболезнования осиротевшей семье…

И все же! Не может быть такое лицо у нашего!

И пусть мне урежут пенсию, если я ошибаюсь. Тот, кто водил людей в огонь, умеет разбираться в лицах…

Вот этот, например, — совсем иное дело.

«Погиб при исполнении служебных обязанностей».

Хорошее лицо. Солдатское лицо. Всего лишь тридцать восемь. Юность. Мог бы еще жить да жить. Сказать по чести, не понимаю некоторых соратников, относящихся к «Мегаполу» без должного уважения: ни то, мол, ни се. Глупый снобизм. Эти парни умеют драться и знают, во имя чего драться стоит. А значит, они достойны сравнения с нами, и я лично их чту. Хотя могли бы выбрать и более славную стезю, нежели охрана покоя всяких гладеньких и сытеньких скунсишек вроде этой брыластой штафирки Шарафи…

Под фотографией — статья за подписью Яана Сан-Каро.

«Алек, каким я его знал». Вот так? Значит, знал лично? Прекрасно. Сегодня у нас встреча, и после беседы о важном я, пожалуй, позволю себе расспросить всезнайку-журналиста о его знакомце. Слишком уж хорош у этого старшего инспектора послужной список. Я бы, пожалуй, доверил ему «Саламандру».

Если бы кто-то сегодня доверил «Саламандру» мне.

– Сэр?

Перкинс возник неслышно. Значит, уже без полминуты восемь тридцать, и в столовой меня ждет чашка жасминового чая, а затем, до десяти ноль-ноль — короткий дополнительный сон.

В последнее время я не могу обойтись без него.

По ночам я не высыпаюсь.

…Каждую ночь, мешая отдыхать, мне снятся танки. Их совершенные силуэты проходят в неясном бело-розовом тумане, бесшумно и величаво. Я пытаюсь догнать их, но они уходят вдаль, уплывают — и лишь башни разворачиваются одна за другой, словно отдавая мне прощальный салют.

– Прощайте и вы, друзья! — тихо говорю я вслед.

Во всей Конфедерации больше нет «Саламандр». Да что там — в пределах Галактики не нашлось места для супертанков. Их пустили в переплавку почти сразу после провала Дархайской кампании, накануне сокращения кадров. «Армия — не богадельня», — вот что сказал Президент в узком кругу, и дегенеративная обезьяна старого кретина тут же начала кивать и согласно подфыркивать. Правда, на заседание Комитета начальников штабов наш, с позволения сказать, главнокомандующий явился все же без мартышки. И выразил свою мысль помягче: «Дархай доказал неэффективность традиционных методов ведения войны. Пора признать, что современный конфликт великих держав может быть либо глобальным, либо вовсе не быть».

Смягчение формулировок не изменяло сути.

Мы молчали, а министры поддакивали.

Вторично на моей памяти Вооруженным Силам выносили смертный приговор, на сей раз решительный и обжалованию не подлежащий. Армию убивали хладнокровно и вполне сознательно. За что же? Да, идея «стратегии локальных конфликтов» себя не оправдала, я согласен. Готов согласиться и с тем, что наличие Большого Оружия гарантировало взаимное ненападение. Но при чем тут армия? Эти шпаки не могли или скорее не хотели понять главного: наша миссия — не убивать, даже не одерживать победы.

Армия — единственный гарант прочной стабильности, и ради этого никакой военный бюджет не слишком дорогая плата. Пока волнорез прочен, волны не смоют берег.

В те дни наши издания печатали не кроссворды, а некрологи. Полосы, развороты некрологов. Инсульт. Инфаркт. Несчастный случай. Грипп. Злокачественная малярия. Рак. Часто некрологи были правдивы, еще чаще — нет. Цензура старалась уберечь нервы налогоплательщиков от действительности, но мы-то знали, что происходит на самом деле.

Виджайя Сингх и Фернан де Вальехо пустили себе пулю в лоб. Старший Ярузек, мой добрый приятель-соперник из войск Союза, забыл раскрыть парашют во время соревнований; это он-то, мастер-наставник десанта первой категории! Да что там!.. И сам я, теперь можно признаться, не раз был на грани необратимого поступка. Возможно, такой выход и был бы лучшим, но я был в ответе за Дархайскую Ассоциацию, и не в моих правилах бросать начатое дело на полпути…

Нет, это не было настоящей жизнью, скорее — всего лишь имитацией ее. И все же мы ощущали себя нужными. Соревнования, обсуждение и издание мемуаров, разумеется, для внутреннего пользования, совместные походы, пикники по праздникам — все это помогало отвлечься от омерзительной реальности. Были дела и посерьезнее. Именно по нашей инициативе возникла идея сбора средств в помощь партизанам генерала Тан Татао, и не могу исключать, что вы помните, насколько успешны были результаты этой кампании. Три каравана с продовольствием, медикаментами и еще кое с чем отправили мы на Дархай, и сам генерал Тан в ответном письме искренне благодарил нашу Ассоциацию от имени дархайского народа, не намеренного склонять голову перед зарвавшимся тираном…

Он очень постарел, генерал Тан, судя по присланной мне фотокарточке с теплой дарственной надписью; когда я видел его в последний раз, это был высокий, худощавый, очень подтянутый человек лет на десять моложе меня тогдашнего. Теперь же на меня глядел со снимка иссохший сморщенный старец, и на домотканой крестьянской одежде чужеродным пятном смотрелись оранжевые овалы погон. Встретившись, я, пожалуй, не узнал бы его. Впрочем, тогда, в Барал-Гуре, мы не были так уж коротки; слишком много было в Империи начдивов, и мне недосуг было уделять внимание каждому…

Фотографию эту я вклеил на почетное место в свой памятный «дархайский» альбом рядом с другой, не менее дорогой мне, — той, где мы запечатлены вместе с начальником имперского Генштаба.