Значит, есть лишь один выход. Прилюдно унизить пре-ступника, что вполне во власти короля, а затем бросить в земляную тюрьму…

— И да пребудет он там, в обители Ваарг-Таанги, до тех пор, пока не истечет сезон вторых дождей, — завершая речь, Ситту Тиинка уже слегка охрип. — Если помилует его Безликая по просьбе Тха-Онгуа, то пусть вернется нечестивец в мир живых очищенным и оправданным! Генеральный представитель слегка хлопнул в ладони. Он лично придумал этот приговор и сам написал его, до последней строчки. Но все равно восхитился, услышав, так, словно документ был порождением чьего-то иного, до крайности изощренного ума. Это было не просто умное решение, нет, оно было еще и ослепительно красиво: отдать аборигена на суд его же божков! Baapr-Таанга Baapг —Таангой, но пусть-ка попробует ублюдок выжить в сырой яме, когда вместе со вторыми дождями в долину заявятся Желтые Сестры! А если все пять лихорадок минуют его, то поглядим, окажутся ли столь же милосердными паучки, чей белесый яд в дни больших ливней становится не просто мучительно-жгучим, но беспощадно смертельным… Доселе никто еще не выживал в земляной тюрьме! Страшными станут последние часы жизни мерзавца-князька, и только после почетных, положенных высокорожденным похорон можно будет сказать, что преступник искупил свою вину.

Разве плохо придумано? Отлично! Больше того, ве-ли-ко-леп-но! И надо быть таким тупоголовым бараном, каков есть господин Харитонидис, чтобы, вопреки очевидному, упорно настаивать на расстреле!

Канги Вайака, видите ли, отличный воин, а подполковнику действительной службы, извольте понять, претит лицемерие. Он тычет в глаза офицерской честью! Между прочим, господин Штейман тоже офицер. И пусть даже его выгнали из криминалки за вымогательство, но это случилось давно, и все было результатом интриг, и вообще, ничего такого не было, а если и было, то кому какое дело? Он — офицер, и не надо лишний раз лечить его россказнями о каких-то там высших ценностях!

И он настоял на своем! Губернатору пришлось утереться, потому что контакты с туземцами лежат в сфере компетенции Генерального представителя Компании. Единственное, что смогла сделать бессильно злобствующая горилла в подполковничьих эполетах, это демонстративно отказаться присутствовать на церемонии. Плевать! Можно подумать, Александр Эдуардович восплачет от невозможности иметь рядом с собою столь приятного соседа! А кроме того, оно, может, даже и к лучшему. Налицо явный саботаж, и уж поверьте, сие будет надлежащим образом отражено в рапорте господина Штеймана, посвящен ом злоупотреблениям и бесчинствам главы планетарной Администрации…

— С-сука, — привычным словцом подбил итоги Шурик. — Суч-ара!

И одновременно с этим окончил чтение верховный прокурор Ситту Тиинка.

— Начнем же! — сухо усмехнувшись, приказал он. Помощники палача тотчас подали ему необходимое, и Засуха-на-Сердце приблизился к столбу, на ходу расправляя длинный, толщиной в детскую руку кнут, сплетенный из полосок оольей кожи…

Конечно, не пристало ему, главе Тех, Кто не Спит в Ночи, самолично приводить приговоры в исполнение. На то есть специальные люди, избранные Могучими. Но в данном случае ситуация была совсем иной. Неприкосновенен для низкорожденных Канги Вайака, ибо священно тело его. Кто вправе поднять кнут на Левую Руку Подпирающего Высь? Всякий ответит: никто, кроме Правой Руки!

Отведя назад кулак, сжимающий короткое кнутовище, Ситту Тиинка чуть пошевелил им, и ремень тихо щелкнул.

— Бей, барабанщик! — прозвучал приказ. Раскат грома сотряс Твердь.

Гибкая змея взметнулась в воздух, со свистом рассеют его и обвилась вокруг столба, на кратчайший миг словно бы прилипнув к блестящему от пота телу казнимого.

С первого же удара брызнула кровь. Широкий багровый рубец пересек напряженную спину Канги Вайаки, но Ливень-в-Лицо никак не отреагировал на чудовищную боль. Ни стона, ни вздоха не сорвалось со сжатых губ, и Лицо высокорожденного не дрогнуло ни единым мускулом, словно раскаленное прикосновение кнута так и осталось незамеченным.

Удар! Удар! Удар!

«Бум! Бум! Бум!» — равнодушно отсчитывал барабан. Удар! И еще! И еще!

«С-ш-ш-сь!» — визжал, разрывая воздух, ременный змей.

После десятого взмаха с оттяжкой на устах Левой Руки Подпирающего Высь появилась слабая усмешка. Он, похоже, радовался, что сумел превозмочь боль и притерпеться к ней, не доставив завистникам удовольствия наслаждаться своими криками.

Он молчал и улыбался.

Но это было неправильно! Не так предначертал Тха-Онгуа!

Известно каждому: тот, кто стоит у столба пыток, претерпевая заслуженную кару, обязан вопить и стенать, проклиная свою несчастную судьбу и безуспешно моля о пощаде. Истязуемому надлежит рваться из пут и каяться, ублаготворяя тем самым зрение и слух приговоривших, и совсем никуда не годится, если окровавленный молчит, усмехаясь, ибо это огорчает высших и подает скверный пример нижестоящим.

Всколыхнув объемистым чревом, Муй Тотьяга Первый, Подпирающий Высь, сделал знак. И тотчас от подножия табурета его сломя голову бросился к центру плаца гонец, из той сановной мелкоты, что держат в свите на посылках. Бахромчатая накидка мешала ему бежать быстрее, но он старался изо всех сил, и вот он уже около столба, он склонился к уху казнимого и что-то возбужденно шепчет ему, мотая головой в сторону Его Королевского Величества.

Муй Тотьяга, самодержавный повелитель Нгандвани, повелевал Левой Руке своей кричать, страдая.

Нельзя ослушаться прямого приказания Подпирающего Высь.

— Ой, — покорно повинуясь, скучным и совершенно будничным голосом выкрикнул Канги Вайака.

Свист. Удар. Липкий щелчок.

— Ой, — получилось, пожалуй, еще хуже, чем в первый раз.

Свист. Удар.

—Ой…

Свист, Удар. Свист. Удар…

Недавно еще бесстрашный, Ситту Тиинка, Засуха-на-

Сердце, вошел в раж. Сейчас он был похож на палача, одного из тех, пьянеющих от крови, которых специально отобрали Могучие для проведения экзекуций. Ему казалось, что никогда уже не будет в жизни радости, если после одного из ударов неискренний, издевательский вскрик ненавистного Ливня-в-Лицо не сделается настоящим, исполненным истинной боли.

— Ой!

Счет рубцам пошел уже на третий десяток. На исполосованной спине, на иссеченных плечах и ногах не оставалось живого места. Кнут перестал быть кнутом, он жег больнее пламени и резал острее, чем горский ттай. А Ливень-в-Лицо все стоял, никак не теряя сознания, не обвисал на веревках и верноподданнейше издавал предписанные крики после каждого прикосновения вымокшего от крови кнута к взлохмаченному, пошедшему сизо-багровыми клочьями живому мясу.

Он сам не мог понять, откуда появилась в нем эта сила, удерживающая на ногах и отгоняющая боль. Ведь был момент, когда канаты воли уже, казалось, перетерлись начисто и твердые пальцы разума не могли удержать в узде вой истерзанной плоти. Что поделать, телесное страдание быстрее или медленнее, но обуздывает и самый непокорный дух…

Но он удержался в тот страшный миг от постыдного взвизга. А в следующую секунду вдруг стало намного легче. И казнимый понял, что он уже не один. Не сам по себе. Сквозь соленый пот, заливающий глаза, он узрел то, чего никому иному не дано было заметить.

В отдалении над преклонившей колени толпой простолюдинов возникло и затанцевало, слабо мерцая, сире-нево-голубоватое сияние, сплетенное из многих сотен тоненьких, не толще паутинных нитей, лучиков. Канги Вайака ни за что не смог бы найти слова, объясняющие суть видения. Да и никто на его месте не взялся бы называть то, что не имеет имени. Но отблески человеческих страстей, и желаний, и болей, и затаенных мук, и ужасов сплелись воедино, спаянные ожогом всеобщего потрясения, и марево потянулось от толпы через плац, к залитому кровью столбу пыток.

Оно коснулось Ливня-в-Лицо, обволокло его, впиталось в поры, залитые свежей кровью… и сила человека, многократно умноженная невеликими силами сотен тех, кто восторгался им, сделалась воистину неодолимой. Во всяком случае, не жалкому, уже с трудом отрывающемуся от земли кнуту было справиться с этой мощью…