Ни на гран покоя, ни на понюх отдыха, никакой личной жизни — да и какая там личная жизнь под постоянным прицелом объективов?! — и всем от души плевать на то, как ты себя чувствуешь…

Тяни или сдохни! Ты не принадлежишь ни себе, ни своей семье, если таковая еще сохранилась, а История, достоянием которой ты (слабенькое утешение) уже стал, не спешит на выручку… И вместо благодарности или хотя бы понимания на твою долю выпадают лишь злобные наветы врагов и глупые сплетни идиотов, мешающие спокойно работать!

Знали бы вы, безмятежные обыватели, какова это ноша: ежечасно думать о вас, о миллиардах самонадеянных особей, не способных существовать без надзора, страдать за других и болеть чужими болями, не имея ни времени, ни права на то, чтобы хоть немного позаботиться о себе…

Лошадь давно бы пала под такой тяжестью.

Но Эдвард Юсифович не лошадь.

Он человек, и ничто человеческое ему не чуждо.

Вот почему одна крохотная слабость у него все-таки имеется.

Если вдруг, совершенно неожиданно, в расписании возникает пробел, господин Гуриэли торопливо выбирается из-за массивного письменного стола, вспрыгивает на видавший виды велосипед и мчится на юг, к дверям свое-го обширного кабинета. Лихо затормозив, спрыгивает на цветной паркет. Озирается. Проворачивает ключ в замке, отсекая себя от внешнего мира с его заботами и волнениями. И, быстро-быстро вращая педалями, поспешает обратно, к северной стене.

От легчайшего касания уходит в поручень кресла потайная кнопица.

Тихо гудя, медленно распадается надвое ореховая панель, открывая проход в секретное помещение, о котором ничего не известно ни тем, кто строил здание, ни даже проектировщикам офиса.

Святая святых невелика. Подсвеченная багряными лампами, направленными снизу вверх, она наполнена таинственными ало-черными тенями, молчаливо и торжественно теснящимися вдоль укрытых гобеленами стен. И Эдвард Юсифович, подстанывая от сладостного предвкушения, шустро вскарабкивается на возвышающийся среди комнатки пьедестал, на ходу драпируясь в специально для таких случаев припасенную белую простынку с широкой пурпурной каймой по краям.

Прочно утвердившись на мраморе, он вытягивает правую руку вперед, указуя ею вдаль, точь-в-точь как тот бронзовый мужик, которого видел он в раннем детстве, гуляя с няней по приморскому бульвару одного из красивых и грустных городов Старой Земли…

И замирает.

В этот миг ему хорошо.

Мысли легки, светлы и прозрачны.

— Остановись, мгновенье, — распоряжается он. — Ты прекрасно!.

Мгновение беспрекословно подчиняется.

И сколько бы ни длилось оно — минуты, часы, дни, годы, десятилетия, века, — господин Гуриэли размышляет всегда об одном и том же.

О своем извечном оппоненте, принципиальном, бескомпромиссном и непримиримом, единственном, кто не просто посмел бросить ему вызов, но и отстаивал свои взгляды, пусть ошибочные, до конца.

Эдвард Юсифович вспоминает его с теплом и любовью.

Если в эти безмятежные минуты он и сожалеет о чем-либо, то лишь о том, что очень уж редки и обидно мимолетны встречи с незабвенным соперником. Не чаще, чем раз в четыре года наведывается дорогой враг в края, опекаемые господином Гуриэли, а когда все же появляется, то прячется так, что отловить его для тихой беседы за бокалом вина даже при возможностях Эдварда Юсифовича не всегда удается…

Впрочем, сегодня пустовать пьедесталу.

Ликуйте, ало-черные тени, никто не потревожит ваш покой!

Свободного времени нет ни секунды. Полно работы.

Но прежде всего — сделать то, о чем просит Сергей Борисович. Тут вариантов нет. В конце концов, корпорации «Смирнов, Смирнофф и Худис, Лтд» он, Эдвард Гуриэли, кое-чем обязан, а порядочным людям не к лицу забывать о долгах и увиливать от кредиторов.

Самое забавное в том, что просьба совершенно проста, но дать разрешение правомочен один лишь человек во всей Галактике. Никто, кроме Его Высокопревосходительства, не властен дать «добро» на посещение планеты, объявленной в состоянии карантина.

Никто. Даже господин Гуриэли.

Ну что ж…

Пошарив по карманам, Эдвард Юсифович извлек на свет Божий крохотную записную книжку, расползающуюся меж пальцев от дряхлости. Сосредоточенно полистал, Улыбнулся, обнаружив искомое.

Поднял трубку телефона, красующегося в центре стола.

Да-да, вы правильно поняли — телефона! Самого настоящего, неописуемо древнего, массивного, черного. Жутковатого и вместе с тем необъяснимо привлекательного, словно Квазимодо.

Диск, хмуро ворча, провернулся семнадцать раз.

— Лох-Ллевен? — спросил Эдвард Юсифович. — Гуриэли на проводе. Как там Хозяин? В порядке? Рад за него. Попросите, пожалуйста…

Рассеянно напевая, дождался ответа. И совсем негромко сказал, улыбаясь с некоторым смущением, словно человек на том конце провода мог это увидеть и оценить:

— Здравствуй, Данил. Это я. Прости, что беспокою, но без тебя, похоже, не обойтись…

И грянул гром.

Естественно, не в кабинете Эдварда Юсифовича.

А совершенно в другом месте.

На Татуанге.

Раскат прогремел гулко и тяжко, взявшись непонятно откуда, и дробные отзвуки его долго не желали утихать, стальными горошинами перекатываясь в безоблачном небе над спокойными водами, омывающими Южные Тихоны.

Такое вот природное явление. И никакой мистики.

А то, что с ударом грома в столовой опрокинулись все до единой солонки и в гостиной, жалобно звякнув, треснуло пополам венецианское зеркало, так это… ну, в общем чепуха!

Мало ли какие бывают совпадения.

Во всяком случае, Сергей Борисович не обратил на грохот никакого внимания. И на свой остановившийся хронометр тоже. У него была масса иных, более важных забот.

Уже завтра к полудню ведущие газеты и стереоканалы получат официальное обращение Галактического Комитета Обеспокоенных Матерей. Взволнованные женщины не станут просить ни о чем. Они потребуют, и потребую' во весь голос, допустить делегацию Комитета на Валькирию, где в грязных чумных бараках гибнут их дети. Ничто не способно исцелить страждущего так, как всепобеждающая материнская любовь!

Жаль, конечно, что матерей еще предстоит набрать, но это дело наживное; такого добра в Федерации хватает Главное, что Почетный Председатель Комитета, госпожа Смирнова-Тихонина Наталия Владимировна, слова лишнего не вымолвит, а Исполнительный Директор, госпожа Марджори Танака (Ерваан), напротив, не замедлит высказать правду-матку в лицо любому чинуше, посмевшему стать на пути благородного материнского порыва.

В том, что такие чинуши найдутся, сомневаться не приходилось.

В любом случае, Галактическая Ассамблея на инициативу Комитета Матерей наложит вето, это Сергей Борисович, по долгу службы знакомый с нравами народных избранников, понимал четко. Кое-кто из депутатов, лояльных «ССХ, Лтд», попытается, конечно, затеять обсуждение, но дальше мордобоя у микрофона дело не продвинется. К сожалению, среди тамошних омандаченных недоделков едва ли не половина сидит на дотациях Компании, а с остальными бессмысленно работать. Это не люди, а быдло, последние номера партийных списков, тупо тянущие ладошки к потолку вслед за горластым большинством…

Ну что ж, на каждую хитрую жопу, как известно, найдется винт с левой резьбой. Отказ Ассамблеи, снабженный непременным многостраничным обоснованием причин оного, можно будет, не читая, сдавать в макулатуру, как только из Администрации Его Высокопревосходительства Президента придет разрешение Комитету снаряжать полет в карантинную зону.

В том, что разрешение будет дано, Болгарин, памятуя о беседе с господином Гуриэли, нисколько не сомневался.

Он думал о другом. О том, например, сколько санитаров должно сопровождать несчастных женщин? Сколько фельдшеров? Сколько старшего сансостава? Какое оборудование выделить на случай, если медики Компании повадятся воровать лекарства? И как набрать нужное количество подготовленных людей, не ослабляя при этом охрану Южных Тихон?