А Жорж: «Нет!»

А Блюм: «Нет? Нет? Нет? Но ты-то, ты-то откуда в конце концов знаешь? Почем ты знаешь, не положили ли они его там, сунув ему в руку еще дымящийся пистолет, и все это в течение двух-трех минут, пока не сбежалась остальная челядь, даже не дав себе труда (спешка, суета, каждая секунда на счету, а она теперь окончательно проснувшаяся, теперь уже в работу включился и мозг тоже стряхнувший с себя дрему, и с помощью непогрешимого инстинкта, позволяющего женщине единым взглядом определить все ли готово для приема гостей, еще сообразила выставить конюха в коридор наказав ему начать дубасить в уже выбитую дверь когда он услышит что сбежалась вся челядь), даже не дав себе труда (впрочем и времени на это не хватило бы) хотя бы попытаться натянуть на покойника его пыльный мундир который всего за несколько минут до этого стащила с него в надежде что…»

А Жорж: «Нет».

А Блюм: «Но ведь ты же сам говорил что его обнаружили голым? Чем же это тогда объяснить? Разве что тут сыграли свою роль его убеждения сторонника жизни па природе? Или это волнующее чтение швейцарского мудреца? Разве он — я имею в виду этого швейцарца-меломана, краснобая и философа, чье полное собрание сочинений он вызубрил наизусть — разве тот тоже не был отчасти эксгибиционистом? И разве не было у него сладостной мании показывать молоденьким женщинам свой зад…», а Жорж: «Да замолчи ты, замолчи! Христа ради замолчи! До чего же ты можешь быть утомительным! Помолчи хоть немножко…», потом голос его прервался (или возможно он перестал его слышать) а сам оп глядел пе узнавая, другими словами ие отождествляя говорящего с Блюмом а лишь с бедами, страданием, с предельной нуждой, на эту маску, па это изможденное осунувшееся, голодное лицо которое трагически опровергало наигранно веселый тон, этот шутовской тон, и ему начинало казаться будто он снова и снова переживает все это: медленная одинокая агония, ночные часы, тишина (может быть только, в старом спящем особняке, ее нарушает глухое эхо от удара лошадиного копыта о стенку стойла, а может быть также и ветер черный, шелковистый, тревожащий, пробегающий порывами по двору) и де Рейшак, стоявший во весь рост среди этой декорации галантной гравюры, стягивающий, срывающий с себя, отбрасывающий в сторону, отринувший свое одеяние, этот претенциозный и эффектный костюм который без сомнения стал для него ныне символом того во что он верил и в чем сейчас уже не видел и и малейшего смысла (голубой мундир со стоячим воротником, с шитыми золотом отворотами, треуголка, страусовые перья: жалкая, нелепая и уже неживая ветошь, скомканная усыпальница того (не просто власти, почестей, славы, по и идиллической сени, идиллического и трогательного до слез царства Разума и Добродетели), того что было навеяно всем этим чтением); и что-то внутри пего окончательно распалось, сотрясаемое чем-то вроде страшнейшего поноса который яростно выталкивал из него не только все нутро но и самую кровь, и было это вовсе не морального порядка — как утверждал Блюм, — а так сказать порядка умственного, другими словами уже не сомнения и вопросы, а просто отсутствие материала для сомнений и вопросов, и ои (Жорж) произнес вслух: «Но ведь генерал тоже себя убил: не только де Рейшак, искавший и нашедший на этой дороге пристойное и приукрашенное самоубийство, но и тот другой тоже на своей вилле, в своем саду с аллеями аккуратно посыпанными гравием… Помнишь тот смотр, торжественное построение, мокрое поле, это зимнее утро в Арденнах, и он сам — тогда мы его впервые увидели — с маленькой как — у жокея головкой, с этим сморщенным как печеное-перепеченое яблоко личиком, с маленькими жокейскими ножонками в надраенных до блеска детских сапожках невозмутимо шлепавших по грязи когда он проходил мимо нас па пас даже не взглянув: миниатюрный старичок или вернее миниатюрный гомункул только что выбравшийся из банки со спиртом дабы явиться сюда, великолепно сохранившийся, недоступный для царапин времени, непоседливый, шустрый и сухонький, быстро обходивший выстроившиеся в боевом порядке эскадроны, а за ним целый хвост, все в расшитых мундирах, все в перчатках, у каждого чашка сабли на сгибе локтя, и все еле переводящие дух, так им трудно было поспевать за своим генералом по размякшей земле а он даже не глядел себе под ноги, не оборачивался и вел беседу только с одним из них, капитаном ветеринарной службы — единственным кого он удостаивал словом — о состоянии конского поголовья и о том, что от этой почвы — или от здешнего климата — или вообще в здешней местности лошади страдают мокрецом); и вот когда он узнал, другими словами отдал себе отчет, накопец-то уразумел что его бригады больше не существует, что разбита она не по законам — или по крайней мере по тому что он считал законами войны: исчезла так сказать нормально, вполне благопристойно, скажем идя па приступ явно неприступной позиции, или в результате артиллерийского обстрела, или даже — с этим он, на худой конец, еще как-нибудь согласился бы — не выдержав атаки превосходящих неприятельских сил: но опа если так можно выразиться всосалась, распылилась, растворилась, поглотилась, исчезла с карты генерального штаба, а куда и когда именно, он так и не узнал: одни только фельдъегери прибывали друг за другом ничего не видевшие в тех местах — кроме деревни, леса, пригорка, моста — где полагалось бы находиться эскадрону или отряду, и пропала она по всей видимости не в результате паники, беспорядочного бегства, расстройства в рядах — может быть и эту неприятность он еще как-нибудь принял бы, во всяком случае отнес бы к разряду событий катастрофических но в общем-то нормальных, уже бывавших когда-то, к разряду неизбежных случайностей возможных при любой битве и которые можно еще исправить тоже давно известными средствами поставить скажем на всех перекрестках заслон жандармов или расстрелять с десяток первых попавшихся беглецов, — следовательно то была не паника, коль скоро приказ который давался каждому из фельдъегерей и который тот должен был передать дальше был неизменно приказом об отходе, и так как позиция, где по предположениям штаба должно было находиться соединение которому и был направлен этот приказ, сама стала местом отхода но ее видимо никто и не достиг, фельдъегери продолжали теперь продвигаться вперед, другими словами к предыдущей позиции отхода так ничего и не увидев ни справа от дороги ни слева, кроме неистребимо однообразных и загадочных следов бедствия, другими словами даже не сожженные грузовики или повозки, или мужчины, или дети, или солдаты, или женщины, или дохлые лошади, а просто какие-то отбросы, нечто вроде общественной свалки растянувшейся на десятки километров и распространявшей не традиционный и героический запах падали, разложившегося трупа, а просто вонь идущую от мусора, как скажем вонь от кучи старых консервных банок, картофельных очистков и жженых тряпок, все это не трогательнее или не трагичнее обыкновенной груды мусора и возможно пригодно лишь жестянщику да тряпичнику, и ничего больше, пока продвигаясь все дальше и дальше, они (фельдъегери) сами не попадали под обстрел где-то на повороте дороги, в результате чего в придорожном рву оказывалось одним мертвецом больше, перевернутый вверх колесами мотоцикл еще продолжал трещать в пустоте или же загорался, в результате чего появлялся еще один обугленный и почерневший труп все еще сидевший верхом на металлическом искореженном каркасе (ты заметил неслыханное ускорение времени, удивительную быстроту с которой война подгоняет процессы, все то что — ржавчина, грязь, распад, коррозия, — в обычное время совершается в течение месяцев а то и лет?) похожий на зловещего карикатурного гонщика-мотоциклиста продолжающего мчаться, пригнувшись к рулю, на сокрушительной скорости, точно так же разлагаясь (и под ним на зеленой траве расплывается какая-то темная и липкая жидкость, какое — то коричневое пятно не то битума, не то экскрементов — что это, отработанное масло, смазка, обгорелое мясо?) на сокрушительной скорости, — итак фельдъегери возвращались один за другим так ничего и не обнаружив, и даже совсем уже не возвращались, его бригада, которая словно бы испарилась, исчезла, словно бы стерли ее с лица земли, даже следов после нее не осталось разве что несколько ошалевших, куда-то бегущих типов, прячущихся в лесах или пьяных, и напоследок у меня уцелело разве что чуточку рассудка, чтобы посидеть перед рюмкой можжевеловой которую уже не хватало сил выпить и придавленный к диванчику собственной своей тяжестью я пытался с упорством пьяного встать и уйти, понимая что они (Иглезиа и тот старик в дом которого мы сначала ворвались, которого потом чуть не убили и который пообещал нас ночыо провести через линию фронта) оба были пьяны не меньше меня, и все еще не упав окончательно духом я предпринимал все новые попытки наклониться всем туловищем вперед чтобы его тяжесть перевесила тяжесть непослушных ног, помогла бы мне встать с этого диванчика к которому меня словно пригвоздило, и одновременно обеими руками я старался оттолкнуть от себя стол, отлично понимая что все эти разнообразные движения совершенно бесполезны и что я по-прежнему окаменел в неподвижности, как будто бы мой призрачный и насквозь просвечивающий двойник без всякого толку повторял те же движения, наклоняя вперед туловище, напрягал одновременно ноги и отталкивал руками стол, пока наконец пе замечал что ничего на самом-то деле не происходит и тогда возвращался вспять снова отождествляясь с моим телом все еще прикованным к диванчику снова пытаясь оторвать его от сидения но опять-таки безрезультатно вот почему я и попробовал навести порядок хоть в мыслях рассудив что ежели мне удастся упорядочить свои впечатления возможно мне удастся также управлять своими движениями приказать телу повиноваться и поэтому я по порядку начал с самого начала: прежде всего дверь с которой мне пришлось первым делом справиться которую я смог одолеть, дверь отражавшуюся в зеркале висящем над стойкой, в обыкновенном прямоугольном зеркале какие можно видеть или вернее в какие можно увидеть себя сидя у парикмахера, с закругленными верхними уголками борт рамки примыкающий к стеклу идет легкими уступами и узенькой плоской полоской потом орнамент наподобие четок потом рамка потолще но покрыта не белой эмалевой краской как в парикмахерских салонах а коричневой клеевой, рамка с почти незаметным нитеобразным выпуклым рисунком вроде вермишели с лепными украшениями в виде астрагалов звездочек идущих от главного орнаменту типа пальметты в центре с обеих сторон рамы, и так как зеркало висело наклонно отражавшиеся в нем вертикальные плоскости тоже все получались наклонными, начиная с самого первого плана и горлышек бутылок выставленных внизу строем на полочке прибитой сразу же под зеркалом затем деревянный пол даже не натертый который тоже казалось шел вверх градусов этак на двадцать следуя за наклоном зеркала, в тени пол был серый, а желтый там где на него падал из открытой на улицу двери вытянутый косой прямоугольник солнца идущий прямо от порога, два вертикальных дверных косяка тоже наклонных как будто сама (цена собиралась вот-вот рухнуть каменная плита заменявшая дверной порог дальше тротуар еще дальше длинные прямоугольные плитки обрамляющие тротуар и еще дальше первый ряд булыжника на мостовой к которой я повернулся спиной и разумеется из-за того что я уже охмелел, я был в состоянии воспринимать зрительно только это зеркало и то что в нем отражалось и вот за это-то отражение мой взгляд если только так можно выразиться судорожно цеплялся как цепляется пьяный за фонарный столб как за единственно прочную опору в смутном невидимом и бесцветном мире откуда до меня доходили лишь голоса без сомнения голос женщины (хозяйки) и двух-трех неопределенных типов находившихся здесь, и тут один из них как раз сказал другому Армия разбита, а мне послышалось Собака убита, и я ухитрился даже увидеть дохлую собаку которую несет вниз течение реки а брюхо у нее бело-розовое раздутое шерсть слиплась словом похоже на уже разлагающуюся крысу потом солнечный прямоугольник на полу исчез снова появился снова исчез но не целиком: на сей раз я благодаря все тому же зеркалу успел заметить в проеме двери край женской юбки две лодыжки и две ступни обутые в ночные туфли и все это тоже наклонное как будто и она тоже валилась назад голос ее доносился из-за ее плеча с улицы проникал внутрь кафе потому что она конечно стояла немного повернув голову назад другими словами если бы зеркало висело чуть повыше я мог бы разглядеть ее профиль; со своей позиции она могла одновременно следить за тем что происходит на улице и говорить так чтобы ее было слышно нам Гляди-ка солдаты а мне на сей раз удалось подняться уцепившись за край стола и одновременно с моим движением я услышал как одна из рюмок опрокинулась покатилась по столу разумеется выписывая круги вокруг собственной ножки докрутилась до края столешницы которую я еще к тому же толкнул упала и разбилась а я тем временем ухитрился добраться до хозяйки кафе и глядя через ее плечо увидел как удаляется серая машина с каким-то странным кузовом чем-то напоминающим гроб весь вроде собранный из отдельных кусков а в автомобиле четыре спины и четыре круглые каски и я Черт но это же… Черт но вы же а она Да знаете я что-то плохо в военной форме разбираюсь а я Черт а она Я уже встретила одного такого утром когда за молоком ходила, он по-французски говорил и наверняка офицер потому что сидел на мотоцикле вернее в коляске мотоцикла и всё карту рассматривал, он меня спросил это и есть дорога я сказала Да вы как раз на дороге Потом только я сообразила что вид у него какой-то странный я вернулся в кафе и стал трясти Иглезиа который спал уткнувшись щекой в растопыренные на столе локти Проснись черт бы тебя побрал проснись же надо отсюда смываться бежим отсюда черт бы тебя побрал через минуту женщина все так же стоявшая на пороге сказала А вон еще и другие. на этот раз я сразу же встал у нее за спиной смотря в ту сторону куда смотрела она то есть не туда где исчезла та первая машина а в противоположном направлении так что казалось несущиеся на полном ходу мотоциклисты преследуют ту машину но эти были в хаки на MPir в голове у меня мелькнула мысль видение солдаты обеих армий преследуют друг друга и кружат вокруг блока домов как в Опере или в комическом фильме люди втянуты в пародийную и шутовскую погоню любовник муж потрясающий револьвером горничная из отеля неверная жена камердинер булочник полицейские потом снова любовник в кальсонах л подвязках бегущий выпятив грудь прижав локти к бокам и высоко вскидывая колени муж с револьвером жена в пышных панталонах в черных чулках и лифчике и так далее всё кружилось в солнечном свете я не разглядел ступеньки вернее просто более высокой плиты тротуара и чуть было не вылетел головой вперед я сделал несколько шагов держа корпус почти горизонтально с трудом удерживая равновесие нависая над моей упавшей на тротуар тенью потом схватился за руль лицо того типа под каской, жирное багровое небритое яростное все в каплях пота с яростными обезумевшими глазами с яростно вопящим ртом Да что же это такое да что же это такое Катись отсюда отцепись от меня, потом я увидел грузовичок в каких развозят товары кое-как закамуфлированный с наляпанными на кузове желто-коричневыми и зелеными пятнами его занесло на повороте но он тут же выправился а я стоя посреди дороги широко размахивал обеими руками по нашивкам я догадался что он был из инженерных войск должно быть из запаса служащий дорожного ведомства путей сообщения у него был вид чиновника и очки в тоненькой металлической оправе, выскочив из кабины он нервно жестикулируя надвинулся иа меня уже заранее крича не слушая меня и тоже твердил не переставая Чего вам нужно ну чего чего чего зам нужно, я попытался было ему объяснить но он все так же нервически и злобно поглядывал через плечо в том направлении откуда они приехали держа в руках револьвер направленный сначала на меня потом забыл о револьвере и просто размахивал им в такт фразам а сам ухватился за пуговицу моей куртки, синего комбинезона который мне дал тот тип, и все орал Что это еще у вас за форма, я снова попытался ему объяснить но он не слушал и все судорожно оглядывался на угол улицы, я вытащил свою бляху свой военный билет который решил сохранить но он все оглядывался через плечо тогда я сказал Вон туда, показав на тот угол за которым скрылась маленькая серая машина он крикнул Что? а я Они проехали здесь минут пять назад их было четверо в маленькой машине, и он крикнул А если я велю вас расстрелять? я снова попытался объяснить ему что к чему но он уже выпустил меня отступая задом к грузовичку по — прежнему бросая искоса взгляды на тот угол улицы откуда они появились (я тоже поглядывал туда почти ожидая что вот-вот покажется серенькая машина напоминавшая гроб ведь по моим предположениям ей уже пора было обогнуть жилой массив) потом он все так же задом влез в машину сел захлопнул дверцу и через опущенное стекло направил револьвер прямо на меня а сам все высовывал наружу свое сероватое потное худое лицо и нагибаясь смотрел назад через очки близорукими своими глазами, потом грузовичок тронулся с места я бросился за ним: их примерно с десяток сидело под брезентом на двух скамеечках расположенных друг против друга, я вцепился в задний борт грузовичка и побежал пытаясь влезть внутрь они меня оттолкнули но так как все они были по-видимому тоже пьяные мне удалось перекинуть через борт одну ногу тут кто-то из них размахнулся чтобы ударить меня прикладом но очевидно слишком уж оп набрался и железяка хлопнулась о борт рядом с моей рукой тогда я отцепился от борта но успел еще разглядеть чью-то запрокинутую морду обладатель ее жадно пил прямо из горлышка потом он нацелил на меня полузакрытый глаз и швырнул бутылку мне но они были уже слишком далеко и бутылка упала примерно в метре с лишним от меня разбилась в ней еще было вино оно расплылось по мостовой темным пятном распустив вокруг себя щупальца поблескивали разлетевшиеся во все стороны осколки черно-зеленого стекла потом я услышал выстрел но пуля пролетела мимо, и не удивительно их пьяных вдымипу еще и подбрасывало трясло в грузовичке, потом он скрылся из глаз ему удалось окончательно проснуться он стоял перед дверыо бистро впереди хозяйки его огромные рачьи глаза смутно поглядывали на меня, я крикнул Надо смываться Пойдем соберем наше барахло Он чуть не велел меня расстрелять один из этих типов стрелял в меня из своей пушки но он даже не шелохнулся продолжал смотреть на меня с холодным неодобрительным порицанием потом ткнул рукой в сторону бистро и сказал Он обещал что нынче к вечеру он нам утку зажарит а я Какую еще утку? а он Жрать-то ведь тоже надо Он обещал что тогда я перестал слушать, пошел прямо через поле поднялся на холм солнце упрямо и назойливо торчало в небе как и обычно после полудня в слишком длинные весенние дни когда оно мешкает все стоит и стоит высоко в небе день тянется бесконечно солнце застывает на месте как раз в тот миг когда ему следовало бы спускаться а оно все пе решается точно его остановил какой-нибудь Иисус Навин вот уже два а то и три дня как оно забывало закатываться после того как вставало окрашивая поначалу совсем слабо в нежно-розовый цвет предрассветное сиреневое небо заря раскидывала по нему свои лепестки но я не замечал той минуты когда оно появлялось я видел только свою непомерно вытянутую полупрозрачную тень четвероногого животного на дороге где не было ничего кроме неподвижных куч какого-то тряпья и идиотского лица опрокинутого навзничь Вака глядящего на меня, а теперь солнце неподвижно стоящее в белесом небе светило мне прямо в глаза обернувшись я заметил что он идет за мной следом; значит решился-таки, он добрался только еще до подножья холма с трудом обогнул последние дома спотыкаясь шлепал по лугу раз оступился упал ио тут же поднялся тогда я остановился и стал ждать когда он меня догонит но ноги у него снова стали заплетаться и он опять упал с минуту постоял па четвереньках его вырвало потом оп поднялся и побрел вперед вытирая на ходу губы обшлагом рукава.