Историки объясняли столкновение “завистников” и “недоброхотов” с Ломоносовым засильем немцев и их клевретов. Но если взглянуть шире, ситуация же сводилась к противостоянию вышколенных профессионалов, приехавших из-за границы, и первого поколения русских в науке. Они ещё не достигли профессионализма европейского уровня. Но они были первыми — и В. Е. Ададуров (1709–1780), и Ломоносов, и С. П. Крашенинников (1711–1755), и Н. И. Попов. Для истории науки в России важен сам факт появления этих имён. Их научные заслуги для истории вторичны. Важно то, что их тщания пробудили биение отечественной научной мысли. Именно они своим примером привлекли в науку и взрастили следующие поколения соотечественников, академиков по широкому спектру специальностей: А. П. Протасов (1725–1796), И. И. Лепехин (1740–1802), П. Б. Иноходцев (1743–1806), Н. Я. Озерецковский (1750–1827) и др. Последующие поколения, конечно, превосходили своих предшественников. Напомним известный случай такой преемственности: М. В. Ломоносов — С. Я. Румовский, учёный добротного европейского уровня, первый вице-президент АН, попечитель Казанского учебного округа, — Н. И. Лобачевский (1792–1856), учёный мирового уровня, сначала студент, а потом и ректор Казанского университета. Научные традиции сформировались в России всего за три поколения!

Административная деятельность Ломоносова была объектом педантичных исследований историков. Образцово поставленное Шумахером и Таубертом делопроизводство Канцелярии Академии наук сохранило для нас сотни и сотни документов Ломоносова. Знакомясь с ними, можно воочию убедиться, сколько сил оторвано им от творчества даже не на развитие, а на обеспечение текущей жизнедеятельности Академии, простого её существования.

Обилие документов открывает возможность уточнить роль Ломоносова в руководстве Академией. По уставу 1747 г. предусматривались профессора астрономии, географии, анатомии, ботаники, химии, физики, механики, высшей математики, истории. Конкретная направленность их деятельности определялась ими самими, и никто не был вправе её навязывать. Для рассмотрения узконаправленных проблем в Академии формировались специализированные группы профессоров. В разное время имели место: математическое собрание, Российское собрание, историческое собрание, географический, исторический департамент.

В каком же направлении мог приложить свои усилия Ломоносов для повышения эффективности или хотя бы оживления деятельности Академии? К сожалению, хоть и горестно об этом упоминать, в реальной обстановке он был бессилен что-либо значимо изменить. Ни государством, ни власть имущими, ни военными ведомствами, ни созревающей промышленностью феодальной России науки востребованы не были. Всех устраивал статус-кво при существующей личности президента. Изменения начались при его (президента) удалении от дел.

Сфера возможной деятельности Ломоносова была предельно сужена. Он не мог посягать на область хозяйственной и финансовой деятельности академии. Ими относительно эффективно управляли сначала Шумахер, а затем Тауберт. Достаточно сказать, что если на содержание Академии вместе с гимназией выделялось по регламенту 1747 г. 53298 руб., то денежные доходы от академической книжной лавки, типографии и мастерских составляли в среднем около 20000 руб. в год. Взаимоотношения с академическим Собранием могли проходить только через непременного секретаря посредством указов канцелярии. Члены Собрания умело, разумеется, “извиняясь” объективными причинами, реагировали отписками на эти указы, никак не меняя привычного ритма и направленности своей деятельности. Непременный секретарь же совершенно обоснованно не считал своей обязанностью активизацию академиков. Академия зримо деградировала: даже текущие Собрания, которые по регламенту должны были происходить 3 раза в неделю, имели место с перерывом в 7 и более дней, а являлись на них едва половина членов и редкие адъюнкты. И Ломоносов в беспомощности предлагает ввести вознаграждение профессорам за посещение академических Собраний.

Равнодушие елизаветинской власти к Академии препятствовало исполнению главной её задачи — изучения собственной страны, в том числе и составления её карты. Подготовка географических экспедиций оставалась только личной юдолью Ломоносова, без необходимой поддержки сверху и при полном безразличии академической среды. Ломоносов не имел поддержки ни с чьей стороны. Талант гения оказался направлен в русло непрерывных аппаратных склок с “равными”. И вызрела ещё одна сторона драмы — сознание тщетности собственных усилий на этом академическом посту.

В 1760 г. на Ломоносова возлагается уже единоличное руководство университетом и гимназией. Его согласие на это было, безусловно, жертвой с его стороны. Если в июне 1743 г. его жалоба в Следственную комиссию завершалась фразой: “…при Академии Наук не токмо настоящаго университета не бывало, но еще ни образа, ни подобия университетскаго не видно”, то сейчас, принимая эту ношу, он фактически обязался заново воссоздать и гимназию и университет.

Гимназия (школа) как часть университета подпадала под сословные ограничения принимаемых в университет (п. 41-й устава): “Принимать в университет из всяких чинов людей, смотря по способности, кроме положенных в подушной оклад”. От приёма в гимназию этим условием отсекалась масса детей из семей купцов, мещан, разночинцев и ремесленников. Гимназия оказалась открытой лишь для детей дворян, чиновников и военнослужащих. Но дворянство, чиновничество и офицерство выбирали для своих сыновей надёжный путь личной карьеры и отправляли их в Шляхетский кадетский корпус, расположенный тут же, на Васильевском острове. Академическая гимназия могла привлечь учащихся только из семей мелкого чиновничества, унтер-офицеров и солдат, т. е. низших слоев городского общества. Но даже такой источник оказывался крайне ограничен. В указанный период гимназия располагалась в бывшем Троицком подворье на 15-й линии. Ежедневное посещение гимназии было доступно учащимся, проживающим всего лишь вблизи Большого проспекта, а в тёмное осеннее и зимнее время затруднено и для них.

Ломоносов, получив в свое полное подчинение гимназию, сразу же перевёл казённокоштных учеников на пансион. По его настоянию было практически удвоено денежное содержание учеников. На эти средства, ранее выдававшиеся гимназистам на руки и изымавшиеся родителями, он организовал проживание, питание, обеспечение одеждой и обувью первоначально сорока, а позднее и шестидесяти воспитанников. Заботливое создание такого полуказарменного режима не решало, тем не менее, главного — организации учебного процесса. Надо всем довлела необходимость пополнения численности учеников. В гимназию, при восьмилетнем сроке обучения, принимали учеников от 6 до 25 лет, принимали в любое время учебного года, с самым разным уровнем начального образования, чаще без оного, при том, что в ней, как объявил канцелярии в 1763 году инспектор гимназии и академик С. К. Котельников, “…таких классов, где бы обучали российской грамоте, не имеется”. Зачастую в старшие классы гимназии переводили студентов или для заполнения классов, или по необходимости приобрести знания по некоторым предметам. В условиях откровенной мешанины никто и не пытался настаивать на единых программах по перечню изучаемых дисциплин. Под крышу гимназии были, естественно, перенесены все семейные пороки. Шальное, буйное гимназическое племя принесло в аудитории, общежитие и трапезную нравы и традиции собственных родителей, т. е. пьянство, драки, лень и беспутство. Публичная порка розгами и карцер являлись штатными мерами воспитания. К отчислению же дозволялось прибегнуть только в вопиющих случаях.

В столице, как и в России, еще не было учителей как некоего профессионального клана. Их с трудом могли отыскать даже для Кадетского корпуса, находящегося под Высочайшим покровительством. Гимназии же оставалось принимать на эти должности недоучившихся студентов, осознавших недостижимость университетского образования и не нашедших лучшей доли. Мораль большей части из них, если и отличалась от нравов гимназистов, то только в худшую сторону. О результатах обучения можно только скорбеть. Так, по результатам экзамена в августе 1764 г. казённокоштных учеников из 13-ти учеников низшего класса переведено было в средний только трое, а из 10-ти учеников среднего — переведён в старший только один. Большинство учеников, в силу своего общественного положения, вовсе не предназначали себя к среднему и уж подавно к высшему образованию. Однако Ломоносов имел все основания гордиться успехом, поскольку, если за семь лет до поручения ему гимназии “не было произведено из гимназии в университетские студенты ни единаго человека”, то за семь лет (1758–1765 гг.) его единоличного руководства учебной частью Академии в студенты было произведено 22 гимназиста. Первые русские студенты, питомцы Ломоносова — что их ждало в университете?