Где-то там, в толпе, меня ищет Фотограф. Он протискивается между разгорячёнными телами, проталкивается, извиняется перед кем-то, но не прекращает искать меня глазами. На его груди болтается «Лейка» 1954-го года, лучший в мире фотоаппарат; Фотограф никогда не променяет его ни на какой другой. Он наготове: едва он заметит в толпе мою фигуру, моё лицо, он тут же начнёт снимать: один кадр, два, три, четыре — и так до окончания плёнки, щёлк-щёлк-щёлк до бесконечности. Потом он будет лихорадочно менять плёнку и снова щёлкать, и снова менять плёнку, и снова снимать.

Люди празднуют, люди бегают по улицам и радостно кричат, они подбрасывают в воздух мишуру, они взрывают хлопушки с конфетти, толпа — такая разноцветная, шумная. Но Фотограф ищет меня в этой толпе, потому что он не знает, как найти меня иначе.

Я родился в Берлине. Часть, к которой был приписан мой отец, базировалась в Германии в течение года, а потом её перекинули на территорию нынешней Молдавии. Тем не менее, пусть я и был совсем крошечным, я помню, как люди постоянно упоминали в разговорах какую-то стену. Спустя много лет я понял, что речь шла о знаменитой Берлинской стене, этом уникальном символе диктатуры. В Молдавии мы жили в течение одиннадцати лет, очень долго. А потом отец вернулся в Германию, и мы с матерью, конечно, отправились с ним. Стены уже не было. Германия была совсем другой.

Я родился гермафродитом. Это звучит страшно, но на самом деле всё зависит от грамотного отношения родителей и врачей. С раннего детства я знал, что я — не такой как все, и знал, что эту тайну никому нельзя выдавать. Чаще всего гермам делают операции почти сразу после рождения. И в 90 % случаев это операция по превращению герма в девочку. Конечно, гораздо проще отрезать рудиментарный член и организовать более или менее достойное влагалище, чем удалить все женские элементы и настроить мужское достоинство на нормальную работу. А потом у такой девочки возникает тяга к другим девочкам, потому что изначально она была задумана природой как мужчина, просто что-то пошло не так. Повторные операции по перемене пола для гермов почти всегда невозможны, по крайней мере, опасны. Человек остаётся несчастным на всю жизнь.

Мои родители поступили очень грамотно. Они разъяснили мне, что у большинства людей никакого выбора нет. А мне повезло: у меня есть выбор.

Когда у меня начался период полового созревания, я чётко осознал, что меня тянет на девочек. О чём честно сказал папе: он давно ждал от меня подобного признания. Ещё несколько месяцев понадобилось для предварительной подготовки и окончательного утверждения принятого решения. А потом мне сделали операцию, и я превратился в полноценного мужчину. Единственным моим недостатком было то, что я не мог иметь детей. Впрочем, я не очень страдал от этого, потому что осознавал, что могло быть намного хуже.

Я не стал поступать в университет. У меня были другие достоинства. В возрасте шестнадцати лет я пошёл работать в модельное агентство. И довольно быстро стал популярен. Потому что я — скажу не кривя душой — очень красив. Моя красота — не грубая, мужская, она скорее утончённая, она отдаёт каким-то благородством; у меня белая кожа, чёрные, как смоль, волосы, я изящен и строен, как танцор. Я стал появляться на обложках журналов, стал сниматься в телевизионных роликах, демонстрировать одежду на подиуме и в модных изданиях. У меня не было проблем ни с деньгами, ни с поклонницами.

В двадцать семь лет я женился. Женился довольно спонтанно, просто внезапно вспыхнула взаимная страсть. Она знала, что я не могу иметь детей, но, конечно, не знала причин. Мы жили вместе два года, после чего разошлись, довольно мирно, без дележа имущества и каких-то взаимных оскорблений. Будто расстались старые друзья. До недавнего времени я поддерживал с ней контакт: иногда звонил, иногда заходил в гости. Её новый друг, приземистый и небритый боксёр, был мне неприятен, но она сказала, что в нём она нашла то, чего ей не хватало во мне: мужественность, силу. Я не был в обиде.

К этому времени я уже жил в Дрездене, родители остались в Берлине.

Когда мне исполнилось тридцать лет, я познакомился с Фотографом.

Я не буду упоминать тут его настоящее имя. Оно слишком известно; если эта рукопись когда-либо будет опубликована, на его голову обрушатся совершенно ненужные вопросы. Поэтому я буду называть его Фотографом.

Он подошёл ко мне после одного из показов, маленький человек в сером свитере и коричневых вельветовых брюках. А на груди у него висела допотопная «Лейка».

«Я — фотограф», — сказал он. И всё, больше он ничего мне не сказал.

«И что?» — переспросил я.

«Я хочу сделать фотосессию, ты не против?» — спросил он как-то неуклюже.

«А ты кто?» — спросил я фамильярно.

Он дал мне серую визитку. Фамилия, написанная на ней, была мне известна. Он был скорее художником. Он не работал на журналы или на какие-то фирмы. Он просто снимал людей и делал выставки своих работ, и на эти выставки приходили тысячи зрителей. Я тоже был на одной. Выставка называлась «Серый мир». Все фотографии на этой выставке были просто видами города или даже разных городов. Улицы, здания, лица людей, кадры из магазинов, из холлов отелей, из ресторанов. Люди, люди, люди большого города. А потом я внезапно обнаружил, что лица — одни и те же. Везде. Эти люди не были жителями, которые случайно попали в объектив. Они были натурщиками. Продавец в магазине одновременно являлся клиентом ресторана и водителем такси. Швейцар в отеле был маляром, рисующим вывеску парикмахерской. Девушка на рекламе парикмахерской шла под ручку с мужчиной, который садился в такси, а регулировщик на перекрёстке просил подаяние у пожилого мужчины, ожидающего в холле отеля. И я поневоле включился в игру: искать на разных фотографиях одних и тех же людей и запоминать, какие роли они исполняют.

Выставка была сделана мастерски. Я не пропустил ни одного снимка.

Поэтому когда я прочитал его имя на визитке, я сказал:

«Конечно. Я согласен».

Я пришёл на первую фотосъёмку через несколько дней, кажется, это была суббота. Был уже вечер, он ждал меня у дверей своей студии, и первый снег чуть припорошил его беретку. Мы верим в то, что художники обязательно должны носить береты, как военные — каски ил фуражки, как повара — дурацкие белые колпаки. На самом деле, художники ничего никому не должны. Они одеваются так, как нравится им самим. Фотографу нравились береты. Как выяснилось позже, у него их было около тридцати штук, всех расцветок и форм. Хотя я видел его всего в двух: в скромном сером (именно в нём он и встретил меня в первый раз у дверей студии) и в чёрном. В чёрном берете он был на похоронах своего брата.

Он стоял под снегом, облокотившись о дверной косяк. У него был маленький двухэтажный домик в пригороде Дрездена; сама студия располагалась на первом этаже, а на втором была его квартира.

Когда я подошёл, он улыбнулся и подал мне руку.

В тот день он хотел просто сделать несколько пробных кадров. Небольшую съёмку, чтобы убедиться в том, что я — именно то, что ему нужно. Он не рассказывал, для какого проекта он меня позвал на самом деле. Он был восхищён моим профессионализмом. Ему достаточно было изогнуть руку, и я принимал точно такую позицию, которая была ему нужна. Я легко читал каждый его жест и сам удивлялся этому. Речь просто шла о том, что работают два профессионала высокого класса: профессионал-фотограф и профессионал-модель. Поэтому съёмка удаётся легко, без единой остановки.

Он не просил меня раздеваться — в этот раз. На мне были синие джинсы и белая майка под свитером. Он попросил меня снять свитер, но не более того. Он снимал меня в анфас, в профиль, сидя, лёжа, сверху, снизу. И постоянно менял плёнки. На свою «Лейку» он накручивал различные объективы, укреплял огромную зеркальную вспышку, снова снимал её. В углу на полочке я заметил ещё несколько фотоаппаратов и спросил его, почему он снимает фотоаппаратом, которому стукнуло полвека (я неплохо разбираюсь в фотоаппаратах, чтобы определить модель). Он сказал: «Пойдём». И мы прошли в другую комнату.