— Пятнадцать, Том, — отозвался я хриплым от волнения голосом.

— Да, пятнадцать — пятнадцать счастливых лет, Фил. Это были для меня счастливые годы, ибо ничто я так не ценил в жизни, как дружбу с человеком, который тебя понимает. Как только мы встретились, мне стало ясно, что я наконец обрел друга, которому можно открыть сокровенные глубины своей души и он никогда ни при каких обстоятельствах не обманет доверия. Мне казалось, Фил, что наши души — близнецы; годы шли, а мы все больше сближались, шероховатости моей натуры прилаживались к изгибам твоей, я готов был поверить, что мы только на материальном уровне — два разных человека, на уровне же духовном — едины. Я никогда тебе об этом не говорил — думал про себя, но не считал нужным говорить; я был уверен, что ты и сам знаешь. И только две недели назад, когда я нежданно-негаданно очутился у входа в долину смертной тени, мне стало ясно, что я ошибался. Мне тебя не хватало, я хотел за тобой послать, но смерть подступила так внезапно, вестники ее были так стремительны, что я не успел; и вот, когда я лежал на одре бесчувственный (для посторонних глаз), меня словно брызгами ледяной воды ошеломила мысль, что нас на самом деле двое; если бы мы были единым целым, ты знал бы, какая опасность грозит твоему второму «я», и был бы рядом. От этого, Фил, мою душу сковало стужей, я понял, что самые дорогие мне иллюзии не имели под собой основы, и не восставал уже больше против перехода в иные миры, ведь если бы ко мне вернулась жизнь, то совсем не такая, как прежде.

Тут Брагдон, вернее, его дух, ненадолго смолк, и я попытался заговорить, но не сумел.

— Я догадываюсь, что ты чувствуешь, Фил, — проговорил он, заметив мое смущение. — Ты не настолько со мной сблизился, чтобы полностью меня понимать, но я-то сблизился с тобой так, что читаю твои самые сокровенные мысли как свои собственные. Но позволь, я закончу. Когда я лежал при смерти, я понял, что, увлеченный своей теорией счастья, перестал воспринимать реальность в истинном свете. Как тебе известно, вся моя жизнь была отдана фантазии — вся, исключая ту часть моего существования (жизнью я это назвать отказываюсь), когда мне волей-неволей приходилось возвращаться к действительности. Занимаясь коммерцией, я не жил, а существовал. Я бывал счастлив, лишь когда, покончив с делами, отправлялся в выдуманное путешествие куда только пожелаю, и в такие минуты, Фил, меня неудержимо тянуло к свершениям, в силу моей природы мне недоступным. Бывало, сознавая свою неспособность, я терял душевный покой. Мне хотелось быть великим писателем, поэтом, выдающимся драматургом, романистом — всем понемногу в литературном мире. Хотелось быть знакомцем Шекспира, приятелем Мильтона, а когда я вспоминал, что это всего лишь мечты, мне становилось грустно. Но однажды меня осенило: наше счастье целиком держится на игре в «понарошку», которой мы учимся в детстве, и от нее не бывает никому никакого вреда. Если я в воображении могу отправиться с моим другом Филипом Марсденом на озера Англии и Шотландии, в африканские джунгли, на Луну, да куда угодно, и так проникнуться духом игры, что перестану отличать ее от реальности, то почему не вообразить себя тем, кем мне хотелось? Почему бы не сделать пьесы Шекспира пьесами Томаса Брагдона? Почему бы не сделать моего лучшего, дорогого друга Филипа Марсдена автором поэм Мильтона? Что помешает мне при помощи фантазии взойти на вершины в литературе, искусстве, политике, науке — в любой области? Я стал действовать, как задумал, и все шло замечательно — до определенной точки. Я без труда воображал себя автором «Гамлета», но стоило взять в руки книгу и увидеть фамилию на титульном листе, и я вновь низвергался с небес на землю. Вскоре я придумал, как справиться с этим досадным затруднением. Никто не пострадает, рассудил я, если, следуя своей задумке, я подставлю на место Шекспира собственное имя; так и было сделано. Иллюзия была полная; то есть это даже не была иллюзия, ведь глаза меня не обманывали. Я видел то, что существовало в действительности: титульный лист «Гамлета» Томаса Брагдона. Так и пошло: когда мне в руки попадало литературное произведение, которым я восхищался, я ставил на титульном листе свое имя; в случае же с замечательным изданием Мильтона, твоим подарком, Фил, мне так захотелось, чтобы это был подарок автора, что пришлось возложить на тебя бремя — или честь — авторства. Я славно жил в своем воображаемом раю, пока мне не пришло в голову, что для такого великого сочинителя я слишком мало пишу, и я придумал план, тем более приятный на фоне удручающей реальности. Обладая некоторой начитанностью, я понимал, что современный автор не может быть оригинален. Все великие мысли уже посещали чьи-то головы; великие истины были постигнуты и разъяснены; великие стихи — написаны. Нынешняя литература, как я убедился, является либо эхом былого, либо комбинацией идей множества различных авторов, и это я и взял за отправную точку. Мои стихи — это комбинация. Я брал строфу у одного поэта, добавлял строфу другого и присваивал себе результат, но, поскольку не получал от этого выгоды, совесть моя была чиста. Я не обманывал никого, кроме самого себя; правда, мне было печально наблюдать твое недоумение в тот вечер, когда ты читал мои вирши. Я думал, ты достаточно со мной знаком, чтобы оценить их правильно.

Тут мой призрачный посетитель ненадолго умолк и вздохнул. Я почувствовал, что надо объясниться, и сказал:

— Я должен был тебя понять, Том, и теперь я тебя понимаю, но учти, что мое воображение слабее твоего.

— В этом ты ошибаешься, Фил. Твоя фантазия ничуть не уступает моей, только ты ее не упражняешь. Как развить мускулы? Постоянным упражнением. Воображение, как и мускулы, нужно держать в форме, а то оно, как нетренированные мышцы, сделается вялым. Сила твоей фантазии доказана тем, что я сегодня тебе явился. На самом деле, Фил, я лежу, мертвее мертвого, в могиле на Гринвудском кладбище.[23] Меня поместило сюда твое воображение, а что касается моих книг, пьесы «Гамлет» Томаса Брагдона и стихов — если ты покажешь их завтра, скажем, швейцару, то еще раз убедишься в силе своей фантазии. Попробуй, Фил, и увидишь; но это еще не все, что я собирался тебе сказать. Прежде всего, я намерен убедить тебя, что во все времена нам доступно счастье, нужно только пускать в ход фантазию. Тебе ведь нравится мое общество? Вообрази, что я здесь, Фил, и я появлюсь. Ни смерть, ни разлука не помешает нам во все грядущие года, если ты, пока жив, не забудешь о фантазии, а когда выйдет твой земной срок, мы воссоединимся по законам природы. Доброй ночи, Фил. Уже поздно; я мог бы сидеть и разговаривать без устали целую вечность, но тебе, не освободившемуся пока от оков плоти, это будет утомительно.

Мы обменялись сердечным рукопожатием, и Брагдон исчез так же запросто, как появился. После его ухода я еще час размышлял о странных событиях этого вечера, но наконец меня, уставшего телом и душой, сморил сон. Проснулся я ближе к полудню, вспомнил, что произошло, и, как ни странно, обрадовался. Я хорошо выспался, заботы, так тяготившие меня в прошлом, представились пустыми и незначительными. Квартира выглядела как никогда красивой и уютной, а на столе я с удивлением и восторгом заметил несколько предметов искусства, прежде всего бронзовые фигурки работы Бари,[24] обладать которыми было моей заветной мечтой. Откуда они взялись, мне, как ни странно, не захотелось доискиваться; достаточно сказать, что вещицы там и остались и я не поинтересовался, как зовут моего неведомого благодетеля; правда, этим днем, когда я последовал совету Брагдона и показал его книгу стихов и томик с «Гамлетом» швейцару, кое-что для меня прояснилось. Швейцар скользнул взглядом по кожаному переплету стихотворного сборника, и я спросил, что он об этом думает.

— Да так, ничего, — отозвался тот. — Вы решили дневник завести?

— Почему вы спрашиваете?

— Как же, оно само собой приходит на ум, когда видишь человека с красивой книжкой, где все страницы пустые.