– Пусти, пожалуй, – кивает жених. – Пусть моя девочка успокоится.

– Как же – успокоится! Рыдать небось сейчас начнут в два голоса, – предлагает свою версию нашего с Авоськой общения Ёрик.

Мы особенно не поплакали. У нас на это не было времени. Авоську, оказывается, с самого утра ко мне не пускали. Она от этого так разозлилась, что все ее веснушки на лице побледнели – а это верный признак бешенства – грусть и слезы отдыхают.

– Оставьте нас наедине! – с показной надменностью приказала Авоська.

Долговязая – на голову выше меня, отчаянно рыжая, вся покрытая легкими веснушками, словно капельками гречишного меда, Авоська свирепо оглядела сначала раскинувшего ноги Ёрика, потом – грустного жениха рядом с ним на диване.

– Занялись бы лучше делом, – процедила она сквозь зубы и поинтересовалась с уничижающим презрением: – Надеюсь, юристы твоего жениха дождутся прибытия мадагаскарского шелка?

– Ты слышал, Гамлет, оказывается, этот долбаный шелк должен употребляться невестой в присутствии юристов! – Ёрик опять толкнул плечом жениха и язвительно поинтересовался: – Мадам, а прокурора позвать не надо?

– Сплюнь! – очнулся жених.

– Мадемуазель! – повысила голос Авоська.

– Такие подробности твоей личной жизни нас мало интересуют, – с плохо скрываемым презрением отмахнулся Ёрик. Странно, но между ним и Авоськой с первого же дня знакомства образовалось мощнейшее поле взаимного раздражения, переходящего в ненависть. Мой жених объяснил это тем, что они оба рыжие.

– Ты что, не сказала им о договоре? – повернулась Авоська ко мне.

– Зачем заранее расстраивать деловых людей, – изображая полное равнодушие и скуку, отмахнулась я. – Не будет шелка – не будет свадьбы. Не будет свадьбы – зачем тогда обсуждать договор?

– Не понял, какой договор? – заинтересовался жених.

– Естественно, брачный! – процедила сквозь зубы Авоська.

– Не понял, это что же получается? – вскочил Ёрик. – У вас заготовлена малява, которую вы собирались подсунуть на подпись перед дверями загса? Гамлет! Это – шантаж!

– Еремей Срулевич, будьте так добры, не употребляйте в разговоре с приличными людьми бандитского жаргона, – ласково попросила Авоська, пробежав по комнате, чтобы между нею и Ёриком оказался большой круглый стол.

– Слышал? – завелся с пол-оборота Ёрик. – Эта ссыкуха опять обзывает меня по отчеству! А я ведь просил три раза, по-хорошему просил!..

– Ёрик, пойдем ко мне в кабинет, позвоним нотариусу, – встал жених. Он задумчиво оглядел меня, взял за руку, подвел к освободившемуся дивану, усадил и поцеловал в ладошку. После чего посмотрел на Авоську, настороженно застывшую, и удрученно заметил: – Какое поколение выросло предприимчивое, ты только посмотри!..

И я не поняла, чего больше было в его голосе – восхищения или разочарования.

Оставшись вдвоем, мы с Авоськой крепко обнялись.

– Чего это они так быстро смотались? А не влепить ли нам друг дружке по сочному поцелую в губы да с подсосом? – прошептала Авоська мне в ухо. – Небось камер понатыкано в каждом углу! То-то Срулевич подпрыгнет у монитора!

– Дался тебе этот Ёрик! – посетовала я, а про себя подумала, что сексопатологам нужно запретить воспитывать детей. – Рассказывай, как там моя мама?

– Ни сном ни духом! – доложила Авоська. – Я сказала, чтобы она никуда не выходила из дома, сидела у телефона, ты сообщишь ей очень важное известие в течение дня.

– И что, она даже не поинтересовалась, в чем дело?

– Она сказала, что знает тебя до этого самого… как его – до мозга костей! Ничего себе выраженьице! Просто из лексикона маньяка-потрошителя. Сказала, что, скорей всего, ты сегодня сдаешь экзамен в МГУ, скорей всего – провалишься, но обещала сидеть у телефона, ждать твоих рыданий и приготовить шарлотку с яблоками.

– Почему именно в МГУ?

– Это элементарно. В МГУ экзамены начинаются раньше, чем в других вузах.

– Ладно, теперь рассказывай, как ты?

– Меня окончательно бросил Ерохин.

– Да ну?! Когда?

– Вчера. Мы с ним вплотную подошли к обсуждению интимных подробностей мужского и женского организма, и я решила окончательно выяснить уровень его отношения к моей словесной и поведенческой раскованности.

– Я ничего не понимаю. Говори нормальным языком!

– Короче, Ерохин наконец меня раздел, а на следующий день – твоя свадьба; я подумала: вдруг у тебя все сорвется – шелк, например, не привезут – и решила выяснить планы Ерохина на наши дальнейшие взаимоотношения. Если твоей свадьбе что-то помешает, неплохо было бы заручиться обещанием Ерохина жениться на мне. А что? Что ты так смотришь? Тоже какой-никакой, а вариант. Короче, как только раздел, я ему и сказала…

– Что сказала?

– Что у меня есть дочка.

– А он?

– А что он… Сначала не поверил. «Ты совершеннолетняя?» – спрашивает. Прикинь: как трахаться, так его мой возраст не волнует, а как заговорила о дочке…

– А ты?

– Показала паспорт, чтобы он не переживал, – уже шестнадцать. Показала фотографию Нары. Что тут было! Такого я еще не слышала. Только представь: он совершенно не в курсе подробностей размножения плацентарных млекопитающих! Спрашивает, во сколько лет у меня появилась эта самая дочка?

– А ты?..

– Я, в надежде на откровенный разговор и взаимопонимание, честно отвечаю – в девять лет. Учитывая шоковое состояние и особенности обстановки – все-таки мы оба голые, – на всякий случай добавляю: месячные у меня пошли в четырнадцать.

– А он?

– Обозвал развратной дрянью, собрал свою одежду и ушел.

– Да, – кивнула я. – С биологией у Ерохина всегда была напряженка.

– Забудь, – говорит Авоська, а у самой подбородок трясется, и веснушки приобрели свой естественный цвет, и глаза потемнели.

– Перестань, – обнимаю я ее и прижимаю к себе. – Все уладится. После моей свадьбы встретитесь, поговорите, еще смеяться будете.

– Не буду я с ним разговарива-а-ать! – заревела Авоська. – Моральный урод! Образи-и-ина!

– Неправда, он очень хорош собой, греблей занимается. – Я глажу Авоську по длинной худой спине.

– А как же ты? – давится она плачем. – Он такой старый, такой… странный. Ты только представь своего жениха голым!.. Рядом – в постели!

– Ну и что? Представляла много раз.

– И как он дальше все делает, представляла?

– Представляла. Почти каждый вечер в течение последних семи лет.

– Это же надо, как он потревожил твое юное либи-би-до, – икает от слез Авоська, отстранившись и внимательно рассмотрев вблизи мое лицо. – Ты что, хочешь сказать, что все время была влюблена в него?

– Ничего не знаю! – Теперь я прячу лицо в шею Авоськи. – Может, это помешательство со мной такое случилось от ужаса!

– Ну что я говорил – рыдают! – Мы с Авоськой в ужасе повернулись на крик Ёрика. Стоя в распахнутых дверях, он ослепил нас вспышкой. На фотографии мы получились с перепуганными заплаканными лицами – две девочки, вцепившиеся друг в друга с надеждой на спасение: одна – рыжая и в слезах, а другая – в неглиже. До сих пор я храню эту фотографию как напоминание о том, что страх наказуем.

Семь лет назад проводница пятого вагона долго не могла понять, почему ребенка отправляют одного.

– Для меня это будет гораздо безопасней, чем с мамой! – уверяла я.

Проводница не хотела брать на себя ответственность – мне нет двенадцати. Тогда я стала ей рассказывать о бабушке, которую в жизни (сознательной) не видела, о пирожках («хотите попробовать, только что испекла, тесто творожное»), но она согласилась только потому, что три часа езды до станции Мещерская это, действительно, как уверяла мама, все равно что на электричке. И вот я в поезде, и на все купе моя корзинка благоухает теплыми, укутанными в льняные салфетки пирожками, а впереди – первое в жизни самостоятельное путешествие, и ужасно добрый очкастый старик интересуется, как меня зовут, и я отвечаю, что мама зовет меня Неточкой, как у Достоевского, а вообще-то у меня редкое имя – Нефила, и тут уж все купе сразу начинает интересоваться, что это за имя такое, а мне становится ужасно весело, и я смеюсь от души, а они не понимают почему. Мама, взбивая мягкое сливочное масло с прокрученной через мясорубку отваренной и выуженной из шкурки и освобожденной от хребта горбушей, между делом сообщила, что это бабушка Рута настояла на таком имени.