Там, в самом центре, стояли виселицы. Ими часто пользовались в первые дни захвата власти, но теперь все реже. Случился один страшный бунт, но с тех пор число титанидской охраны заметно уменьшилось. Теперь их едва хватало на шесть футбольных команд.

Хотя тюремная жизнь представляла собой тяжкий труд, она все же была лучше того, с чем большинство заключенных столкнулось в Беллинзоне. В прежние времена пропитание проблемы не составляло. Но теперь манна больше не падала, и новые заключенные жаловались на голод и неуверенность в завтрашнем дне. Рождалась экономическая система, проводились общественные разграничения. Рабочих мест хватало в избытке, но весь заработок уходил на пропитание — и только на пропитание. Многие виды работ были и тяжелее, и опаснее труда на полях. А случались дни, когда флот возвращался ни с чем — или когда от лагерей не прибывали баржи. Тогда голодали все.

Тюремная кормежка была самой лучшей — на сей счет инспектор получил строжайшие указы. Еды было достаточно. В тюрьме было безопасно. Большинство ее обитателей просто не хотели для себя лишних неприятностей.

Так что титаниды лишь патрулировали нейтральную полосу меж лагерями и городом. Они редко кого ловили, и очень немногие койки на перекличке оказывались пустыми.

Змей снова посмотрел на свой этюд. Три человека висели на веревках в центре лагеря. Два из них были подлинно злы, вспомнил Змей. Один лишь свалял большого дурака. Он прямо на глазах у титанид убил вертухая. Вертухай безусловно заслуживал смерти — Змей припомнил, что того человека в свою очередь повесили всего лишь несколькими гектаоборотами позже — но закон есть закон. Хотя Змей оставил бы ему жизнь. Но человеческий суд решил иначе.

Змей гневно вырвал листок и отшвырнул его в сторону. Разум его продолжал возвращаться к тому, что знала его душа и о чем смертельно не хотелось думать. Тут скверное место, место страдания. В таком людском месте титаниде быть не следует. Титаниды прекрасно знали, как себя вести. Люди же проводили свои жизни в бесконечной борьбе со своими животными инстинктами. Вполне могло так быть, что эти законы, тюрьмы и виселицы представляли собой лучшее решение, какое только возможно при таком парадоксе. Но от того, что она в этом участвовала, титаниду тошнило.

Воззрившись во мрак спицы Диониса, Змей запел песнь печали и тоски по Великому Древу дома. Другие присоединились; руки их были заняты разными мелочами. Песнь пелась долго.

Здесь наверняка можно было сделать что-то хорошее, доброе. Змей не собирался менять мир. И не рассчитывал изменить человеческую природу — даже если б мог. У людей своя судьба. Цель Змея была весьма умеренна. Он просто хотел, чтобы мир стал чуть-чуть лучше после того, как он в нем побывал. Такое желание казалось более чем скромным.

Змей посмотрел в свой блокнот. Оказалось, он нарисовал улыбающегося человека. Парень носил шорты и полосатую футболку, а на ногах у него были кроссовки. Он лихо мчался по полю, гоня перед собой футбольный мяч.

Робин села справа от самого большого кресла у дальнего конца громадного стола Совета, что находился в Большом зале «Петли». Открыв свой хитроумно сработанный кожаный дипломат — подарок Вальи и Верджинели, — она достала оттуда стопку бумаги и плюхнула ее на полированную столешницу. Затем, нервно оглядевшись, вынула из футляра очки в проволочной оправе и аккуратно зацепила дужки за уши.

Робин по-прежнему казалось, что вид у нее в очках просто смехотворный. Еще дома, в Ковене, она испытывала периодические проблемы со зрением, которые были легко поправимы по мере того, как она взрослела. А здесь, после визитов к Источнику, с глазами становилось все хуже. И, Великая Матерь, что ж тут удивительного, когда она целыми днями просматривает всевозможные отчеты?

Робин понимала, что это не должно ее удивлять — но все-таки удивлялась. А дело заключалось в том, что теперь именно она — во всех отношениях, кроме главного, решающего, — была мэром Беллинзоны. Робин подозревала, что, родись она христианкой, быть бы ей сейчас папой римским.

Сирокко прекрасно все понимала еще тогда — в тот день, шесть килооборотов назад. Прекрасно понимала... все, до конца. И была непреклонна.

— У тебя есть опыт руководства большой людской массой, — сказала тогда Сирокко. — А у меня его нет. По причинам, которые станут тебе ясны позднее, мне придется удерживать верховную власть в Беллинзоне.

Но в великом множестве вопросов я буду полагаться на тебя и твои суждения. И я знаю, что ты это испытание выдержишь.

Да, тогда это было испытание. Но теперь все обращалось в рутину. В ту самую рутину, которую Робин больше всего ненавидела, управляя Ковеном.

Она потерла ладонями столешницу и улыбнулась. Восхитительный стол, сработанный из лучшей древесины и окаймленный такой затейливой резьбой, какая Робин и не снилась. Сработанный, естественно, титанидами. Но этот стол появился в зале Совета не первым.

Первый был круглым. Сирокко бросила на него лишь взгляд — и велела немедленно убрать.

— Тут вам не Камелот, — сказала она тогда. — И собраний равных здесь не ждите. Сюда надо принести большой, а главное — длинный стол, с огроменным креслом в дальнем конце.

Робин понимала, что для титанид это вполне естественная ошибка. Существовали пути человеческие и пути титанидские. Титанидам никогда не осознать того психологического преимущества, которое обретала Сирокко, сидя во главе.

Тогда-то они и притащили огроменное кресло. Порой Сирокко в него садилась.

Но в последнее время кресло все чаще оставалось пустым, и Робин вела собрания из своего обычного кресла справа от трона.

Уже рассаживались и остальные. Прямо напротив Робин в свое кресло, предварительно вывалив на стол пухлую стопку бумаг, скользнула Искра. Она лишь мельком взглянула на мать, кивнула, а затем принялась делать на полях документов карандашные пометки.

Старшая из ведьм вздохнула. И задумалась, надолго ли еще Искры хватит. Искра обратилась к матери. Вела с ней дела. Но все это предельно корректно. Ни шуток, ни смеха, ни даже жалоб — не считая тех, что оформлялись на рациональном, сводящем с ума канцелярите. Робин страшно не хватало старых добрых перебранок с воплями и руганью.