— Ждите меня в офисе, — сказал Адамберг. — Я быстро.

В полночь Адамберг постучал к доктору Ромену. В пять минут первого тот наконец открыл ему, всклокоченный и бледный.

— Ты охренел, — сказал Ромен. — Чего тебе от меня надо?

Доктор с трудом держался на ногах, и Адамберг дотащил его на тапочках-лыжах до кухни, усадив на тот же стул, что и в тот вечер, когда они обсуждали «живую силу дев».

— Помнишь, о чем ты меня просил?

— Ничего я у тебя не просил, — тупо сказал Ромен.

— Ты просил меня найти старинное средство против истомы. И я тебе обещал, что найду.

Ромен поморгал и положил отяжелевшую голову на руки:

— И что ты мне нашел? Журавлиный помет? Свиную желчь? Или мне надо выпотрошить курицу и вывалить на голову теплые кишки? Знаю я твои старинные рецепты.

— И что ты о них думаешь?

— Ты из-за этой хрени меня разбудил? — Ромен протянул затекшую руку к коробочке с лекарствами.

— Послушай, — сказал Адамберг, удерживая его.

— Тогда вылей мне воды на голову.

Адамберг повторил операцию, растерев ему голову грязной тряпкой. Потом порылся в поисках мусорного мешка, раскрыл его и положил между собой и Роменом.

— Вот она, твоя прострация вместе с истомой, — сказал он, кладя руку на стол.

— В мусорном мешке?

— Ты совсем никуда не годишься.

— Ну.

— Тут она, — сказал Адамберг, показывая на желто-красную коробочку со стимуляторами, и выбросил ее в мешок.

— Оставь мне таблетки.

— Нет.

Адамберг встал и открыл все валявшиеся на столе упаковки в поисках капсул.

— А это что? — спросил он.

— Гавлон.

— Я вижу. От чего он?

— Желудочный гель, я всегда его принимал.

Адамберг собрал в одну кучку коробки с гавлоном, в другую — с энергилем и в три приема смахнул их в мусорный мешок.

— И много ты их сожрал?

— Сколько мог. Отдай назад мои штучки.

— Твоя прострация в твоих штучках. Внутри капсул.

— Что, я не знаю, что такое гавлон?

— Ты не знаешь, что внутри.

— Гавлон, старик.

— Нет, это адская смесь из журавлиного помета, свиной желчи и теплых куриных кишок. Я отдам их на анализ.

— Ты сам никуда не годишься, Адамберг.

— Послушай меня, сосредоточься насколько можешь, — Адамберг взял его за руку: — У тебя есть замечательные друзья, Ромен. И подруги — Ретанкур, например. Они за тобой ухаживают и избавляют тебя от многих хлопот, не так ли? Ты же сам в аптеку не ходишь, а?

— Нет.

— Тебя навещают каждую неделю и приносят лекарства?

— Да.

Адамберг завязал мусорный мешок и положил рядом с собой.

— Ты все это заберешь? — спросил Ромен.

— Да, а ты будешь пить и писать, сколько сможешь. Через неделю встанешь на ноги. За гавлон и энергиль не беспокойся, я сам тебе их принесу. Настоящие. Потому что в твоих капсулах — треклятый журавлиный помет. Или прострация с истомой, как тебе больше нравится.

— Что ты несешь, Адамберг? Ты даже не знаешь, кто мне их приносит.

— Знаю. Одна твоя добрая знакомая, которую ты высоко ценишь и уважаешь.

— Откуда ты знаешь?

— Оттуда, что в эту минуту она сидит в моем кабинете в наручниках. Потому что она убила восемь человек.

— Ты шутишь, старик? — помолчав, сказал Ромен. — Мы говорим про одного и того же человека?

— Редкая умница. Одна из самых опасных убийц. Ариана Лагард, лучший судебный медик Франции.

— Ты сам понимаешь, что спятил?

— Она двойняшка, Ромен.

Адамберг помог врачу подняться и проводил его до кровати.

— Возьми тряпку, — сказал Ромен. — Кто знает…

— Сейчас.

Ромен, заспанный и перепуганный, сел поверх одеяла, понемногу припоминая все посещения Арианы.

— Мы знакомы сто лет, — сказал он. — Я тебе не верю, старик, она не хотела меня убивать.

— Не хотела. Ей просто надо было вывести тебя из строя, чтобы на некоторое время занять твое место.

— Зачем?

— Чтобы самой заниматься своими же жертвами и сообщать нам только то, что ее устраивает. Она пустила меня по следу медсестры, определив, что убийца — женщина ростом 1,62 метра. Она не упомянула, что у Паскалины и Элизабет волосы были срезаны у самых корней. Ты солгал мне, Ромен.

— Да, старик.

— Ты понял, что Ариана совершила грубую профессиональную ошибку, не заметив срезанные пряди. Доложив об этом, ты бы поставил свою приятельницу в очень неприятное положение. Умолчав, ты бы затормозил следствие. Прежде чем принять решение, тебе необходимо было удостовериться в своей правоте, и ты попросил Ретанкур увеличить тебе снимки Элизабет.

— Да.

— Ретанкур задумалась, зачем тебе они, и сама заново стала рассматривать фотографии. Она увидела какой-то след на правой стороне черепа, но не сумела правильно истолковать его. Это не давало ей покоя, и она пришла, чтобы расспросить тебя. Что ты искал, что ты там высмотрел? Ты увидел, что волосы были срезаны у корня, но ничего не сказал. Ты решил помочь нам, не повредив при этом Ариане. И передал нам информацию, слегка исказив ее. Ты говорил, что волосы были отрезаны, а не сняты у самого корня. В конце концов, что это меняло? Волосы — они и есть волосы. Зато ты прикрыл Ариану, заверив меня, что ты один способен заметить такие вещи. Твоя история про свежесрезанные волосы с четкими и прямыми кончиками — полная чушь.

— Абсолютная.

— Ты не смог бы рассмотреть на обычном снимке края срезанных прядей. Твой отец правда был парикмахером?

— Врачом. Какая тебе разница — срезанные или снятые скальпелем под корень, для следствия это не имеет значения. И я не хотел портить жизнь Ариане за пять лет до пенсии. Я решил, что она просто ошиблась.

— А Ретанкур удивилась, что Ариана Лагард, самый крутой судебный медик страны, пропустила такую деталь. Не могла же она не увидеть на трупе то, что ты заметил на обычном снимке. Ретанкур заключила, что Ариана не сочла нужным поставить нас в известность. А почему? Выйдя от тебя, она пошла к ней в морг. Начала расспрашивать ее, и Ариана почуяла опасность. Она перевезла ее в ангар на труповозке.

— Давай еще воды.

Адамберг намочил тряпку под холодной струей, выжал и принялся яростно растирать голову Ромена.

— Что-то тут не сходится, — сказал Ромен из-под тряпки.

— Что? — спросил Адамберг, перестав тереть.

— Прострация у меня началась задолго до того, как Ариана перешла на работу в Париж. Она тогда была еще в Лилле. Что ты на это скажешь?

— Что она приехала в Париж, проникла к тебе и заменила весь запас твоих штучек.

— Гавлона.

— Да. Она впрыснула в капсулы смесь собственного приготовления. Ариана всегда обожала всякие микстуры и прочую мешанину, ты не знал? А потом ждала себе преспокойно в Лилле, когда ты окажешься вне игры.

— Она тебе что, сама сказала? Что она меня травила?

— Она пока не произнесла ни одного слова.

— Почему же ты так в этом уверен?

— Потому что первое, что попыталась сказать мне Ретанкур, было: «Ведь всех ее надежд свершеньем стать бы мог / Лишь горький ваш конец, истомы тяжкий вздох!» Эти стихи она выбрала не из-за жениха Камиллы и не из-за Корнеля, а из-за тебя. Она имела в виду твою истому, охи и вздохи. И подсказала, что виною тому женщина.

— Почему Ретанкур заговорила стихами?

— Из-за Новичка — своего напарника Вейренка. Он оставляет следы, особенно на ней. И еще потому, что она витала в облаках транквилизаторов и на время вернулась в детство. Лавуазье уверяет, что один из его пациентов в течение трех месяцев шпарил наизусть таблицы вычитания.

— Не вижу связи. Лавуазье был химиком, его гильотинировали в 1793 году. Потри еще.

— Я говорю о враче, который сопровождал нас в Дурдан, — сказал Адамберг, растирая ему голову.

— Его фамилия Лавуазье? Как тот Лавуазье? — спросил Ромен глухим голосом из-под тряпки.

— Да. Ретанкур пыталась сообщить нам, что причиной твоей истомы была «она», женщина. Как только мы догадались об этом, все пошло как по маслу. Ариана превратила тебя в инвалида, чтобы занять твое место. Ни я, ни Брезийон не просили ее тебя заменить. Она сама представила свою кандидатуру. Зачем? Ради славы? Куда уж больше.