– Здравствуйте, орлы!

– Здравия желаем, товарищ гвардии старший лейтенант! – с удовольствием ответила рота.

Скворцова любили. Очень важно, какие у тебя непосредственные начальники. Комбат и командир бригады далеко. Ротный ближе, но и с ним солдат общается мало. Главное – какой у тебя взводный, помкомвзвод, командир отделения.

– Выводите людей!

Возле землянки успели еще покурить. Мимо уже спешили на занятия другие – бронебойщики, таща на плечах длинные противотанковые ружья, бежал на слегка подгибающихся ногах отставший пулеметчик, на нем, как хомут, сидел станок старого «максима».

Построились повзводно, пошли.

В лесу стояла целая бригада, но, странное дело, у каждой роты и даже взвода, как будто кто специально распределил, был свой и весьма обширный район для занятий, своя зона, куда обычно другие не только не вторгались, но и не замечались поблизости.

Вышли в поле, на южном покатом склоне холма снег уже истлел, но земля еще не подсохла, грунт был вязкий, тяжелый. Взвод шел по дороге, лейтенант и сержанты сзади. Замыкающим было слышно, как Плужников рассказывает о своей давнишней поездке в Москву. Как всегда, в его рассказе фигурировала женщина. У него была привычка слегка поплевывать, будто что-то пристало к кончику языка. Отделенные почтительно слушали. Помкомвзвод Агуреев изредка еще подсчитывал ножку – голос его долетал издалека – потом это ему надоело, и он сказал:

– Веприк, ведите взвод.

Командир отделения сержант Веприк приблизился к строю и тоже подсчитал ногу:

– Раз, два, левой, левой, раз-два, р-раз, р-раз, р-раз, запевай!

Витька Стрельбицкий, кашлянув, хрипло начал:

Но подхватили нестройно, не в лад, кто-то сбился и сбил остальных. В строю засмеялись. У них было хорошее настроение. Они понимали друг друга, они знали все друг о друге. Они знали, кто из них кем был, их, правда, не интересовало, кто кем будет.

Стрельбицкий продолжал хрипеть:

Тут одни запели, как надо:

а другие, дурачась:

– Отставить! – крикнул Веприк и возвысил голос: – Взво-од, бего-ом марш! («Марш» – он мог и не добавлять, взвод и так двигался.) Взвод потрусил легонькой рысцой, почти с той же скоростью. Никто не обижался, так было принято: они плохо спели, он их заставляет пробежаться, так уж было заведено, это была норма, своего рода правила тона.

– Правое плечо вперед! – крикнул Веприк, чтобы самому оставаться на дороге.

Взвод трусил по кругу, аккуратно, выбирая, где посуше.

– Стариков-то не гоняй! – сказал Агуреев Веприку, и тот неохотно скомандовал: – Боровой и Голубчиков, выйти из строя!

Те отстали, стояли на холме, не зная, что делать.

– Ладно, – добродушно произнес взводный. – Приступим к занятиям.

За спиной у Мишки Сидорова шишковато торчал вещмешок, набитый деревянными гранатами-болванками. Воткнули в землю палки, покидали на точность. Потом стали бросать в падении: бросил гранату и, как продолжение того же движения, упал на живот. Потом, наоборот, бросали лежа, едва приподнявшись, и тут же, быстро вскочив, делали перебежку. Лейтенант показывал с явной охотой и сам падал, не жалея шинели.

Потом вышли к мостику. У них было такое место – овражек метра три глубиной и над ним два бревнышка без перил. Первым пошел Мишка Сидоров, на середине заколебался, закачался, крикнул: «Больно склизко!» – сорвался, но умудрился ухватиться локтевым сгибом за мосток и вылезти – больно уж здоров был малый. Остальную часть пути он проделал сидя. Пашка Кутилин пошел боком, осторожно выдвигая левую ногу и подтягивая правую. Но тоже потерял равновесие и, прежде чем упасть, долго балансировал на бревнышках, умоляюще взглядывая по сторонам хитрыми испуганными глазами и смеша взвод, насколько его можно было сейчас рассмешить. Ведь остальным испытание еще предстояло.

Лутков пошел быстрой побежкой, преодолел мостик на скорости, поскользнулся лишь в самом конце И успел прыгнуть хотя и не на другую сторону, но и не вниз, а на скат овражка и быстро вскарабкался наверх. Мосток никого не щадил. Веприк, как ни старался, слетел, зато Агуреев прошел замечательно – быстро, четко и до самого конца. Будь вдвое шире овраг, он бы все шел.

– Помкомвзвод, – сказал Плужников, – выдели человечка три людей, пускай в лесу костер большой разведут. – И сам перешел на ту сторону, не так чисто, как Агуреев, но тоже уверенно. Он построил взвод, скомандовал: – Запевай! – и взвод запел лихо и слаженно.

Через полчаса они уже сидели у костра, отворачивая лица от жара и отстраняясь от огня, когда подбрасывались сухие ветви и он вздымался, ревя и почти выходя из-под контроля. Но огонь быстро опадал, костер горел сильно и ровно, можно было хорошо просушиться.

На земле шла война, большинство из них знало, что это такое, а вскоре им предстояло подтвердить и умножить эти свои знания, но здесь, у костра, жизнь была устойчива, привычна. Здесь не было ничего и никого, мешающего взгляду и слуху. Это был их клуб, ассамблея. Это был час равенства.

– Умаялись? – говорил лейтенант Плужников, сухо поплевывая. Он сидел, широко расставив колени и равномерно кидая в огонь мелкие ветки и сучки. – Бросьте, вы молодцы. На выходе сколько прошли? И ничего не заметно, отстрелялись еще прилично. Вот я в училище учился в сорок первом, вот там был распорядок. Приходили – падали. Бабу голую рядом положи – не шелохнешься. Не заметишь! – это была его любимая тема, но она не получила достойного развития, потому что большинство слушателей не находило в описанной ситуации ничего необычного. Лишь немногие вообще знали, что это такое.

– Письмо получил, – невнятной скороговоркой пробормотал Двоицын, – сестра пишет, сосед воротился из госпиталя, а жена-то с другим. Ну, он выгнал и живет.

– Кого выгнал?

– Этого выгнал, с женой живет.

– Хо! – возмутился Стрельбицкий. – Да я бы убил обоих, – и, подумав, уточнил: – Если фронтовик, не тронул бы, а тыловой – на всю жизнь бы покалечил.

– А ее? – спросил Пашка Кутилин, сладко покуривая. – А как дети?…

Здесь Витьке ответить было трудно – ни жены, ни детей у Стрельбицкого не было. И никто, разумеется, не знал, что никогда их у него и не будет.

– Жизнь, – сказал Веприк, – она свое показывает. Он стоял на одной ноге, сняв сапог, и сушил, держа в вытянутых руках, ржавую байковую портянку.

– Жизнь прожить – не поле перейти, – поддержал Голубчиков своего отделенного.

– А если оно минное, поле-то? – опросил Пашка, вскидывая карие, живые, то хитрые, то наивные – по желанию – глаза.

– Так-то, брат, – не понял, но сухо ответил Голубчиков.

– Минное-то не больно перейдешь, – усмехаясь, пояснил ему помкомвзвод Агуреев. Он ценил понятливых.

– Голубчиков, – сказал лейтенант, – а сам небось, как в деревню войдем, так и высматриваешь, как бы к молочнице подвалиться.

– Они с Боровым ведут наблюдение.

Трещал костер. Мишка Сидоров просушил портянку, надел ботинок и сидя спал, держа обмотку в руке, она развилась, упала кольцами. Белобрысый Двоицын стоял, забрав полы шинели под ремень, сушил шаровары, а потом просто грелся.

Это был счастливый час, но на них и на всем вокруг лежал отчетливый знак предстоящей вскоре перемены Разговоры постепенно смолкли. Все сидели расслабленно, думая каждый о своем и, как Борька Лутков, были мыслями далеко отсюда.