В карауле была минометная рота, ее почему-то не сменили вовремя, а сменили лишь назавтра. Пулеметчики, принимавшие склад при дневном свете, обнаружили, что в одном мешке нет парашюта, а его место забито сеном. Поднялась тревога. Начальник караула, сержант-минометчик, был арестован. Он был из блатных, но из тех, которые не брезгают брать и у своих. Его подозревали в нескольких крупных кражах на складах, но не было прямых улик. Поначалу и здесь улик не было, но кто-то вспомнил, что минометчик уже завел себе кралю в селе: поехали к ней, сделали обыск и нашли на чердаке распоротый громадный купол грузового парашюта, сделанный из перкаля страшной прочности.
Майор Губа выстроил батальон и кратко сказал о том, что это измена Родине, что в мешке были мины, которые, сброшенные без парашюта, могли взорваться при ударе и уничтожить многих из нас.
Сержанта увели.
Разбитый Донбасс. Взорваны и затоплены шахты. Все в запустении. Зашли в маленькую, давно не беленную хатку. Хозяйка засуетилась.
– Проходьте, сидайте, зараз борща насыплю!…
Так повелось уже испокон веков: если вступает на порог деревенского дома утомленный войной солдат, то нужно прежде всего угостить, накормить его: сытый солдат и воюет лучше. Бессчетно на дорогах войны пускали нас в дом сердобольные бабы, угощали картошкой, щами, варенцом – чем бог послал – и, пока мы ели, глядели на нас задумчивыми, грустными глазами. Они думали о том, что где-то, по таким же дорогам, идут их сыновья и тоже заходят в чьи-то избы и хаты.
Но у этой хозяйки не было сына. Плача, рассказывала она, какая у нее была гарная дочка и как угнали ее немцы в Германию.
Я не вспомню, как мы подружились с Васей Демидовым. Дело не только в том, что мы полтора года ели с ним из одного котелка. У нас все было пополам. Мы чувствовали друг к другу безотчетную симпатию, мы знали малейшие привычки друг друга, мы сходились во мнениях. Это был не просто приятель, не просто хороший товарищ – это был друг. И не только фронтовой– это был друг на всю жизнь. Мы с ним никогда не говорили о нашей дружбе. Но про себя я часто мечтал о том, как мы будем дружить после войны, ездить друг к другу, а может, и поселимся поблизости.
Он погиб на венгерской равнине у речонки Раба от снайперской пули. Умер он мгновенно, пуля попала ему в голову.
Я не плакал. Я уже не умел плакать по-детски и еще не мог по-мужски.
Это был бесценный друг, посланный мне судьбой. Я долго не мог опомниться и представить себе, что его нет и не будет.
Ему было двадцать лет.
Я никогда не забуду его.
Почти у каждого война отняла близкого, дорогого сердцу человека. У меня она отняла Васю Демидова.
Мы вошли в старинную венгерскую усадьбу и остановились там. Просторный дом с множеством башенок, лесенок, длинные аллеи лип и акаций, обширные фруктовые сады и виноградники.
Усадьба принадлежала крупному венгерскому магнату, я забыл его фамилию – на что она мне нужна! Магнат давно бежал, при приближении фронта бежал и управляющий. Остались работники, жившие вместе с семьями в подсобных постройках рядом с главным домом. Все хозяйство было в их руках, и они организовали нечто вроде коммуны – каждый продолжал исполнять свои обязанности, а доходы делились. Во главе стоял красавец мадьяр, плотник, лет сорока трех, с пышной черной шевелюрой, чуть тронутой сединой. Было заметно, что в него влюблены все женщины усадьбы. Кроме того, он был здесь самым молодым мужчиной.
Нашелся здесь и толмач, очень смешной, похожий на гриб, маленький старик в широкополой шляпе. Он говорил всем с несомненной гордостью:
– Я работаль русский экономии. Я три года работаль русский экономии. Да, плену. Старый война. О Россия! Холёд!…
Оживилась усадьба. Дымили походные кухни. На солнышке в саду курили солдаты. Бодро пробегали ординарцы.
Мы заступили в караул. Я стоял у склада боеприпасов, помещавшегося в большом старом погребе.
После обеда батальон неожиданно снялся и двинулся дальше. Остался лишь наш трехсменный пост да с нами старший лейтенант – начальник оружейного снабжения и оружейный мастер Иванов. Назавтра за боеприпасами обещали прислать машины. Сразу тихо стало в усадьбе. Наступила ночь. Всякое может случиться. Один стоял на посту, другой бодрствовал, сидя у окна со стоящим на столе ручным пулеметом, остальные дремали, часто просыпаясь. Настал день, потом вечер – машины не пришли. Снова столь же зорко охраняли мы пост. На следующее утро пришла одна машина.
– Оружие и боеприпасы пока брать не будем, завтра приедем. Берем старшего лейтенанта и двух солдат!…
– А как же мы?
– Завтра приедем!…
Старший лейтенант напомнил, что мы должны быть внимательны, и машина ушла.
Мы остались с Ивановым.
Подошел толмач, порассуждал о положении на фронтах. Он никак не мог выговорить фамилию: Рокоссовский.
Ночь я простоял на посту. Иванов ремонтировал оружие и в наряды никогда не ходил.
Я смотрел в темноту и испытывал незнакомое ощущение: на много километров кругом не было своей части, не было караульного помещения, где в случае чего могли бы услышать мой выстрел и прийти на помощь. Кругом была черная чужая ночь. Вышел Иванов на крыльцо, закурил. Ему не спалось. Так мы провели эту ночь, за ней – другую. Машин не было.
Что нам было делать? Не могли же мы оба совсем не спать! Мы рассудили так: если есть или будет кто-то, кто захочет уничтожить нас и захватить склад, то преимущество бесспорно на его стороне. Не очень трудно уничтожить сперва спящего а затем и второго, которому уже никто не придет на помощь. Это было ясно. И мы решили.
– Позовите весь народ! – сказали мы толмачу, и, когда на площадке перед погребом собрались люди, Иванов обратился к ним с речью. Толмач переводил.
– Товарищи крестьяне! – сказал Иванов. – Я называю вас товарищами, потому что все трудящиеся люди – товарищи. Вы трудящиеся, и мы трудящиеся, вы венгерские, а мы русские, советские. Теперь так: мы здесь должны пробыть, в этой усадьбе, некоторое время. У нас склад, вы сами видели, что туда грузилось. Вы должны помочь нам, чтобы с ним все было в порядке. Ведь нехорошо будет – правда? – если приедут за нами наши товарищи на машинах, а здесь что-нибудь случится. Но мы надеемся на вашу помощь. Война, товарищи, скоро кончится. Гитлера не будет. Хорти не будет. Все понятно?…
Переводя, толмач обращался главным образом к красавцу мадьяру. Потом они посовещались немного, и толмач сказал, очень довольный и гордый:
– Мы поняли. Будет помогать!…
И действительно, через полчаса толмач появился уже с немецким карабином на ремне. Он очень важно обошел вокруг погреба и закурил трубку. Выглядел он как заправский колхозный сторож. Он постоял два часа, потом его сменили. Так и пошло. Когда же ночью стояли на посту я или Иванов, к нам подключался подчасок.
Мы ждали машин каждый день, их все не было. Иванов пошел в ближайший город Цеглед и умолял коменданта принять наш склад по описи. Из этой затеи ничего не вышло.
Мы томились и не знали, что делать. Прошло уже дней десять. Улыбались нам местные девчата. Жаль, что мы не могли объясняться с ними. Толмач рассуждал о положении на фронтах. Хозяйка нам готовила. Чтобы внести и свою лепту в питание, мы охотились на зайцев: тогда их было множество на венгерской равнине.
Дни тянулись неимоверно медленно – никаких событий! Мы с Ивановым порассказали друг другу все, что могли вспомнить. Никогда я не думал, что можно так тосковать по своим ребятам, по своей роте.
Раз прибежал взволнованный толмач: пришел представитель новой венгерской власти и требовал нескольких мужчин – грузить что-то на станции. Мы вышли к нему. «Они работают для фронта!» – сказал Иванов. Этого было достаточно. Ну что ж, это была правда.
Однажды в усадьбу въехала повозка, в ней сидел пожилой лейтенант. А следом двигалось большое стадо.
Человек пять пожилых нестроевых солдат сопровождали стадо, перегоняя его на восток, – в счет репараций. В дороге они доили коров и раздавали молоко бесчисленным беженцам, идущим из плена, заполнившим в ту пору все дороги Европы. Эти пожилые солдаты были очень похожи на местных крестьян, только одеты были в полинявшую солдатскую форму. В усадьбе они остановились на ночлег, чтобы дать отдохнуть стаду.
