Нерон давно уже проявлял к Статилии Мессалине интерес, но та боялась верить своему счастью, полагая, что Нерон вот-вот объявит о грядущей свадьбе с Антонией. Ведь город уже узнал о том, как император — по политическим соображениям — предлагал Антонии стать его женой, и разумные люди были уверены, что со временем она даст свое согласие, ибо отказала лишь потому, что того требовали приличия.
Перепуганный тем, сколь много народу участвовало в заговоре, Нерон решил было отменить празднества, но мы с Тигеллином убедили его в ненужности такого шага. Наоборот, уверяли мы, пока все будут увлеченно следить за состязаниями, гвардия займет столицу и Остию (где можно было ожидать бунта на флоте); да и аресты сенаторов и всадников лете провести прямо в цирке, не дав никому из преступников ускользнуть и обратиться за помощью к легионам.
Пизона же следовало арестовать незамедлительно. Уверенный в скором успехе своего замысла, он в окружении свиты уже отправился в храм Цереры, чтобы ожидать там вестей от сообщников.
Услышав о доносе Милиха и аресте Сцевина и Натала, Пизон поспешил вернуться домой, не вняв советам приятелей-смельчаков, которые призывали его, захватив деньги, идти к преторианцам или по крайней мере выступить на Форуме и обратиться за помощью к римлянам.
Решительные действия могли бы еще, возможно, спасти дело.
Фений Руф был в лагере преторианцев. Тигеллин допрашивал только еще первых задержанных, а несколько трибунов и центурионов, как известно, входили в число заговорщиков. Если бы солдаты и простолюдины не пошли за Пизоном, у него был бы по крайней мере шанс погибнуть смертью героя, пытавшегося свергнуть тирана, но потерпевшего неудачу. Короче говоря, у Пизона была прекрасная возможность доказать, что он достоин славных предков, но он ею не воспользовался.
Он попросту отправился домой, а его приспешники, поколебавшись и немного поспорив между собой, разошлись в разные стороны, чтобы попытаться спасти хотя бы собственные жизни.
Единственным, кто оказал властям сопротивление, был Латеран. Своим упорством он так разозлил всех, что его, невзирая на консульское звание, приволокли туда, где обычно казнили только рабов. Трибун Стаций с такой поспешностью отрубил ему голову, что даже повредил себе руку.
Латеран, кстати, не в пример прочим до самой смерти держал язык за зубами и не выдал даже Стация, тоже причастного к заговору. Недаром трибун так торопился.
Все охотно и многословно порочили друг друга, как будто не желая умирать в одиночестве. Поэт Лукан обвинил даже родную мать, а Луций Галлион, с которым мы когда-то приятельствовали в Коринфе, — своего старшего брата Сенеку.
На очередном заседании сената Галлиона открыто обвинили в братоубийстве, а затем намекнули, что сам он тоже причастен к заговору и должен быть осужден. Нерон, однако, прикинулся глухим.
Мать Лукана тоже не тронули, хотя она всегда плохо отзывалась об императоре и говорила, будто он — «жалкий музыкант, бренчащий на лире». Поступала она так для того, чтобы оттенить гениальность своего сына-поэта.
Мне жаль тратить время на перечисление имен тех людей, которые были казнены или совершили самоубийство, хотя Нерон и проявлял иногда великодушие, прощая виновных. Он был обыкновенным смертным и не мог, разумеется, забыть прежние обиды или не думать о своих постоянно растущих расходах; немудрено, что он зачастую приговаривал к казни самых богатых или же самых заносчивых.
Город был, можно сказать, переполнен мертвецами. Упомяну здесь о том, как погиб трибун Субрий Флав.
Когда Нерон спросил его, как мог он забыть присягу, Флав смело ответил:
— Никто не был более предан тебе, чем я. Но я возненавидел тебя, когда ты убил свою мать и жену, когда сделался возничим, актером и поджигателем!
Разъяренный Нерон приказал негру, назначенному им центурионом, отвести Субрия куда-нибудь в поле и обезглавить. Негр торопливо повиновался и начал с того, что вырыл в поле могилу.
Увидев, что яма слишком мелкая и узкая, приговоренный повернулся к стражникам и сказал, заставив их расхохотаться:
— Этот черномазый ничего не умеет. Как же он собирается рубить мне голову?
И действительно, новоиспеченный центурион так разволновался оттого, что ему предстояло убить человека, да к тому же столь старинного рода, что руки у него задрожали, и с первого раза обезглавить Субрия Флава ему не удалось.
Фению Руфу довольно долго ничего не угрожало, но в конце концов людям стало надоедать, что их судит их же сообщник. Многие стали рассказывать об участии Фения в заговоре, и Нерон вынужден был поверить им, хотя префект преторианцев и выказывал строгость при допросах, чтобы самому избежать подозрений.
По приказу императора во время одного из таких допросов воин-силач сбил Фения Руфа с ног и крепко связал его. Руф умер так же, как умирали остальные, и я очень сожалел о нем, потому что мы были добрыми друзьями. После его кончины управлять государственными зерновыми хранилищами стал еще более корыстный и алчный человек, и я много раз добрым словом поминал покойного Фения Руфа.
Сенека прибыл на торжества по поводу праздника Цереры, узнал о том, что произошло, и решил остановиться в собственном загородном доме, расположенном возле четвертого от столицы верхового камня.
Нерон послал к нему трибуна Гавия Сильвана из своей личной охраны, чтобы спросить, может ли старый философ как-то опровергнуть обвинения, выдвинутые против него Наталом. Солдаты окружили дом, и Сильван вошел как раз в тот момент, когда Сенека, его жена и несколько друзей, весьма удрученные случившимся, собирались приступить к завтраку.
Сенека спокойно ел и отвечал на вопросы Неронова посланца. Он не отрицал, что Натал посетил его и приглашал поддержать Пизона, но заявил, что слишком стар, дабы рисковать жизнью и состоянием из-за какого-то плебея — пускай даже Кальпурния. Сильван вынужден был удовлетвориться этими словами философа.
Нерон внимательно выслушал отчет трибуна и спросил, готовится ли Сенека к смерти и боится ли он ее? Сильван, подумав, сказал, что не заметил признаков ни того, ни другого. Тогда император вновь отправил его к своему старому учителю и велел передать, что тот должен умереть.
Нерону было очень неприятно сообщать это наставнику, но у него не было иного выхода. Разумеется, Сенеке предлагалось уйти из жизни добровольно.
Дабы ты, сын мой Юлий, понял, что Нерону угрожала тогда серьезная опасность, я добавлю, что Сильван, получив такой приказ, направился прямиком в лагерь преторианцев к Фению Руфу и спросил, следует ли ему подчиняться императорскому приказу. Сам Сильван тоже был замешан в заговоре. Руф вполне мог провозгласить Сенеку императором, подкупить солдат и поднять вооруженное восстание, однако он оказался неспособен на убийство.
Позже я много размышлял о тех действиях, которые он мог бы предпринять. Конечно, преторианцы вряд ли обрадовались бы предложению сменить комедианта на философа, но, с другой стороны, они терпеть не могли жестокого и властного Тигеллина и не отказались бы помочь его низвержению. Кроме того, все знали о несметном богатстве Сенеки и понимали, что он всех бы щедро одарил.
Руф имел и личные причины желать в императоры Сенеку. Префект был выходцем из еврейской семьи, имевшей корни в Иерусалиме, но старался скрывать свое происхождение, ибо занимал высокий государственный пост. Его отец был вольноотпущенником и в свое время торговал в Киринее зерном; когда же его отпрыск перебрался в Рим, он с помощью денег убедил Фениев усыновить Руфа. Руф получил прекрасное еврейское образование и воспитание, и ему — благодаря деловой хватке и сообразительности — всегда сопутствовал успех.
Я не знаю, почему его отец Симон пожелал видеть своего сына римлянином, но я совершенно уверен в том, что Фений Руф сочувствовал христианам. Мой отец однажды упоминал о том, что отец Руфа переносил крест Иисуса на место его казни в Иерусалиме, но я как-то позабыл об этом. В своих бессвязных письмах из Иудеи отец также рассказывал о Симоне Киринеянинс[48], и я понял, что мой отец способствовал усыновлению Руфа Фениями и приложил много усилий к тому, чтобы новоиспеченному римскому гражданину удалось скрыть свое низкое происхождение.
