Преступниками были так называемые христиане, чье отталкивающее учение незаметно, но, к сожалению, чрезвычайно широко распространилось среди обитателей римского дна, то есть среди самых опасных и невежественных людей. Большинство христиан — иноземного происхождения, и многие из них даже не знают латинского языка; это разномастный сброд, который непрерывным потоком течет в наш город; эти бездельники не имеют корней, не имеют семьи и живут по бесстыжим обычаям, о чем уважаемые сенаторы, без сомнения, осведомлены.

Заговор христиан тем более вредоносен, что эти презренные внешне держатся безукоризненно, соблазняя бедных бесплатной пищей и милостынями; делается же все это для того, чтобы заманить обманутых людей на тайные сборища, куда никогда не допускаются непосвященные и где господствует отвратительный дух ненависти к гражданам Рима.

На этих сборищах они едят человеческую плоть и пьют человеческую кровь. Они также занимаются колдовством, по всей видимости налагая заклятие на больных и таким образом завлекая их в свои липкие сети. Некоторые из «обращенных» отдавали все, чем владели, главарям этой преступной секты.

Тут Нерон сделан паузу, позволяя наиболее рьяным слушателям восклицаниями выразить ужас и отвращение, как того требовали законы риторики. Затем он продолжил свою речь.

По нравственным соображениям он не хочет и не смеет публично обсуждать все те ужасы, что совершаются на христианских сборищах. Главное заключается в следующем: христиане, поверив собственным весьма странным пророчествам, сперва подожгли Рим, а затем, по приказу своих вождей, собрались на холмах, чтобы в ликовании ожидать пришествия Мессии, который якобы сокрушит империю, создаст новое царство и подвергнет всех своих противников жесточайшим наказаниям.

Вынашивая этот план, христиане нарушали законы Рима и подрывали устои и мощь государства, ибо, как бы невероятно это ни звучало, некоторое количество наших безрассудных сограждан, надеясь на будущее вознаграждение, присоединилось к заговору. Доказательством яростной ненависти христиан к тому, что другие свято почитают, является их пренебрежение к римским богам, нелюбовь к искусству и отказ от посещения театра.

Преступление, однако, было легко раскрыто, так как эти трусливые христиане принялись, едва их схватили, с радостью доносить друг на друга. Как только он, Нерон, услышал об этом деле, он немедленно принял меры для защиты государства и наказания поджигателей Рима. И тут ему неоценимую помощь оказал преторианский префект Тигеллин, который, конечно же, заслужил глубочайшую признательность сената.

Затем, желая дать отцам города время обдумать услышанное, Нерон коротко рассказал о происхождении христианского учения.

Зародилось оно в Галилее, и у истоков его стоял некий Христос — еврей и нарушитель общественного спокойствия. Он был приговорен к смерти как государственный преступник прокуратором Иудеи Понтием Пилатом в правление императора Тиберия, а возникшие из-за казни этого человека волнения были на какое-то время подавлены. Но его последователи стали распространять слухи о воскрешении Христа из мертвых, так что вредоносное суеверие возродилось в Иудее, а оттуда, как чума, оно расползлось едва ли не по всей империи.

Евреи не признали христианства, сказал Нерон, и потому их нельзя обвинить в соучастии, как это делают многие из тех, кто разделяет старинные предрассудки и не терпит иудеев.

Император даже счел нужным напомнить сенату, что евреи защищены особыми римскими законами, управляются своим собственным советом и приносят Риму много пользы.

Это заявление, однако, не нашло должного отклика у сенаторов. Они всегда неодобрительно относились к тому, что многие императоры предоставляли (а затем нередко и подтверждали) исключительные права евреям империи. «Почему мы должны терпеть государство в государстве?» — возмущались они.

— Часто говорят, — возвысив голос, продолжил Нерон, — что я наказываю преступников слишком мягко. Говорят, будто Нерон позволяет предавать забвению строгие обычаи наших предков и увлекает молодежь соблазнами изнеженной жизни, вместо того, чтобы прививать ей воинские навыки. И вот нынче пришло время доказать, что император вовсе не боится вида крови, и посрамить некоторых озлобившихся стоиков.

Беспримерное преступление требует беспримерного наказания. Нерон призвал все свое художественное воображение, дабы придумать и предложить сенату спектакль, который, как он надеется, навсегда останется в анналах истории.

— Уважаемые отцы-сенаторы, — вдохновенно заключил император, — скоро вы собственными глазами увидите в городском цирке, как Нерон наказывает христиан, врагов рода человеческого и римского государства.

Произнеся эту речь, в которой он упоминал о себе в третьем лице, Нерон с насмешливым, притворно смиренным уважением предложил отложить все другие дела до следующего собрания сената; сейчас же, мол, почтенные сенаторы могут пойти в цирк, если, конечно, у консулов нет возражений.

Консулы от имени государства поблагодарили Нерона за его предусмотрительность и быстрые действия по защите отечества от опасной угрозы и выразили удовлетворение тем, что он обнаружил истинных поджигателей Рима. После того, что случилось, болтливые языки умолкнут, и глупые слухи перестанут будоражить вечный город.

Со своей стороны консулы высказываются за то, чтобы краткое изложение речи Нерона было опубликовано в сенатском вестнике, и одобряют предложение закрыть собрание. В соответствии со своими обязанностями они спрашивают почтенных отцов-сенаторов, не желает ли кто-нибудь из них высказаться, хотя, как им кажется, все и так совершенно ясно.

Сенатор Тразея Пет[37], тщеславие которого было уязвлено выпадом Нерона против стоиков, иронически предложил, чтобы сенат тут же вынес решение о необходимости благодарственного подношения богам в связи с отвращением от города столь великой опасности.

Благодарственные подношения неоднократно совершались по поводу целого ряда позорных деяний. Почему же христиане не заслуживают подобного почета? Нерон, видимо, опасается колдовства, кое ему столь же немило, сколь и пренебрежение христиан театром.

Нерон притворился, что ничего не слышал; оь лишь топнул ногой, чтобы ускорить процедуру, сенат быстро проголосовал за обычное жертвоприношение Юпитеру и другим богам.

Консулы нетерпеливо спросили, хочет ли кто-либо еще говорить.

И тут, совершенно вопреки своей привычке, мой отец, Марк Мецентий Манилиан, поднялся на ноги, чтобы его голос был лучше слышен, и, запинаясь, попросил слова.

Несколько сенаторов, сидевших рядом, ухватили отца за тогу и шепотом принялись уговаривать его помолчать, так как им казалось, что он пьян. Но мой старик подобрал свою тогу, перекинул ее через руку, и начал говорить; его лысая голова тряслась от гнева.

— Консулы, уважаемые сенаторы и ты, Нерон, первый среди равных, — сказал он. — Все вы знаете, что я редко выступал на заседаниях сената. Я не могу похвалиться великим государственным умом, хотя семнадцать лет я делал все, что мог, ради общего блага в комитете по восточным делам. В этих старинных стенах я видел и слышал много бесчестных и отталкивающих вещей, но никогда еще не приходилось мне наблюдать такого бесстыдства, как в это утро. Неужели мы пали так низко, что римский сенат молчаливо соглашается казнить, насколько мне известно, тысячи мужчин и женщин, среди которых есть сотни наших сограждан и даже несколько всадников — причем соглашается казнить их самой жестокой казнью, по недоказанному обвинению и без судебного разбирательства? Неужели отцы-сенаторы столь кровожадны?

Послышались крики неодобрения, и Тигеллину разрешили дать объяснение.

— Среди них нет ни одного всадника, — сказал он. — Либо же они скрыли это, стыдясь своего преступления.

— Правильно ли я понимаю тебя? — спросил Нерон с плохо скрываемым нетерпением. — Итак, ты ставишь под сомнение мою честь и мое чувство справедливости?