Я возразил, что Дориэй — неискушенный в делах любви спартанский воин. Она же, трижды вдова, несомненно, гораздо опытнее и должна понять, что недостойно ее завлекать мужчину, которого так легко соблазнить.

Но Танаквиль возмущенно ответила:

— Это Дориэй с самого начала всячески соблазнял меня! Когда вы явились в мой дом, у меня и в мыслях не было завлекать его: ведь по сравнению с ним я старуха… Даже сегодня ночью я трижды отвергла его, но все три раза он злоупотребил тем, что я слабая женщина.

Она говорила так искренне, что я вынужден был ей поверить.

— Но как же наша клятва Дионисию? — вскричал я. — Мы же обещали плыть с ним в Массалию!

При этих словах в душе у меня родилась робкая надежда, что, быть может, с помощью Афродиты мне удастся похитить Кидиппу и взять ее на корабль. Танаквиль, однако, завертела головой и сказала:

— Дориэй останется дома и никогда больше не выйдет в море. Ведь его обучали воевать на суше! Чего ради ему отправляться в неведомую варварскую страну, когда у него и здесь хватит забот, чтобы отстоять свое наследство? Мужчина должен заниматься политикой, иначе он никогда не будет доволен жизнью.

— Ты и впрямь собираешься потакать безумным мечтам Дориэя? — поразился я. — Разве не устрашили тебя могильные плиты и надгробные памятники, которые мы видели? Ты похоронила трех мужей. Уж не хочешь ли ты с помощью жителей Сегесты похоронить и четвертого?

Танаквиль сидела, задумчиво подперев рукой подбородок.

— Мужчины не любят, когда им перечат, — сказала она наконец. — Но, по правде говоря, я пока и сама не знаю, как тут быть. Внешность у Дориэя, несомненно, царская. Разве не подойдет ему шлем с песьей головой, который носят правители Сегесты? Однако мне кажется, что для правителя Дориэй простоват: ведь лупить по щитам и раскраивать врагам черепа — это еще не политика. Впрочем, если он во что бы то ни стало хочет сделать меня царицей, придется подчиниться его воле.

Она прошла к себе и заперла за собой дверь. Я же лег на свое ложе, натянул на голову овечью шкуру и тут же заснул, будто провалился в колодец.

Наутро Микон и Аура вернулись после ночного бдения в храме, поддерживая друг друга, оба мертвенно-бледные и с черными кругами под глазами. Микон уложил Ауру в постель, прикрыл ее и поцеловал в лоб, после чего неверными шагами подошел ко мне и, вытирая с лица пот, проговорил:

— Я обещал рассказать тебе о явлении богини, чтобы тебя подготовить. Но это было так непостижимо, что я не нахожу слов. Думаю, что богиня является всем по-разному — каждому так, как он этого больше всего хочет. Я же дал клятву, что никому не открою, как предстала она передо мной. Впрочем, ты, должно быть, заметил, что, когда мы вернулись, Аура молчала, будто ее заколдовали. Наверное, это что-то вроде целебного сна больных в храме Асклепия. Но как бы то ни было, отныне, стоит мне только пальцем дотронуться до Ауры, она тут же онемеет и не сможет отвлечь меня от мыслей о том, что выше нас.

Днем Аура проснулась и сразу позвала Микона. Подмигнув мне, он подошел к ней, присел на краешек ее ложа, отогнул покрывало и кончиком пальца провел По ее груди. Аура глубоко вздохнула, лицо ее побледнело еще больше, зрачки расширились и бессмысленно уставились в пустоту, она задрожала всем телом, потом выпрямилась и застыла.

— Вот видишь, Турмс, — гордо сказал Микон, — какой силой наделила меня Афродита. Но сила эта опасна — не для меня, а для Ауры.

Я перебил его:

— А откуда ты знаешь, что только тебе дана такая власть над нею. Может быть, так на нее действует Любой мужчина? В таком случае я тебе не завидую.

Микон снисходительно улыбнулся:

— Ах, Турмс, ты сам не знаешь, что говоришь. Ты моложе меня, а у меня в этих делах есть опыт. Попробуй сам, если тебе так хочется, и посмотрим.

Я поспешил заверить его, что вовсе не имел в виду себя, и предложил дать попробовать нашему хозяину. Но Микон не пожелал, чтобы чужая рука касалась груди его жены.

— А ты мой друг, Турмс, и тебе я доверяю, — добавил он. — Я знаю, ты дотронешься до нее, движимый не похотью, а жаждой знания, которая есть корень мудрости людей и богов. Так давай же попробуем, чтобы решить наш спор, хотя я наперед знаю, что у тебя ничего не выйдет.

Чем больше я противился, тем настойчивее становились его уговоры. Уверенный в своей правоте, он надулся, как лягушка. И когда у Ауры вновь затрепетали веки, когда она села на ложе и слабым голосом спросила, что с ней творится, Микон подтолкнул меня к ней. Я протянул указательный палец и с любопытством дотронулся до ее соска.

Последствия этого злосчастного опыта превзошли все мои ожидания. Из моего пальца вылетела искра, а руку стало жечь, как от удара хлыстом. Тело Ауры содрогнулось, лицо покраснело от прилива крови, губы раскрылись, и, испустив предсмертный хрип, она с остекленевшим взглядом простерлась на своем ложе. Казалось, неземное блаженство разорвало и без того слабое ее сердце. Она испустила дух на наших глазах, прежде чем мы успели понять, что случилось.

На наш крик прибежали Танаквиль с Дориэем, а за ними хозяин дома и слуги. Хозяин, заламывая руки, стал громко причитать, что это дурной знак и что зря он вчера вечером рассказывал мне о купце из Занклы, но вскоре, придя в себя, показал на лицо Ауры и проговорил:

— Лучшей смерти и самому себе не пожелаешь. По ее лицу видно, от чего она умерла.

Микон сокрушался, что не подумал о том, как слаба была Аура. Тяготы пути, напряженное ожидание, бессонная ночь и переживания в храме так изнурили ее, что сердце не выдержало. Хозяин же сказал, что жизнь каждого отмерена богами и что никому не уйти от смерти даже на краю света.

— Это единственное, что мы знаем наверняка и в чем можем всецело верить богам, — заключил он. — Давайте же отнесем ее в храм и восславим счастливую судьбу этой молодой женщины, ибо тело ее будет сожжено на костре из серебристых тополей на мраморном возвышении рядом с источником богини, а прах ее будет храниться в жертвенной урне в храме: так поступают с прахом тех, кто умер от любви.

Микон от горя, а может быть, больше по обычаю разразился слезами. Утешая его, Танаквиль сказала: