Я сел на каменную лавку. Сопя, он примостился рядом со мной и стал вытирать со лба обильный — с похмелья — пот. Из своей сумки с едой я достал тонкий серебряный бокал, который привык носить с собой, чтобы в случае необходимости показать, что не такой уж я бедняк, наполнил его до краев вином отлил несколько капель на пол, сделал глоток и подал бокал ему. Он рассмеялся, сплюнул и сказал:

— Не притворяйся, приятель. Я по лицу и по глазам вижу, что ты за человек, так что одежда и способ совершения жертвоприношения тут ни при чем. Терпкий вкус вина говорит о тебе лучше, чем эта серебряная посудина. Что же касается меня, то я в такой дружбе с Бахусом, что считаю даже каплю, принесенную в жертву, чистым мотовством.

Я предложил вина и ученику, но светловолосый юноша отрицательно покачал головой, улыбнулся и отказался даже сесть, хотя я и указал ему на противоположную скамью. Из этого обстоятельства я сделал вывод, что Арунс, несмотря на свои растрепанные волосы и испачканное красками платье, не был заурядным человеком.

— Ах так, значит, ты грек, — сказал художник, не спрашивая у меня имени. — Ну, что же, здесь в Тарквиниях у нас тоже есть греки, а в Цере они делают вполне приличные кувшины. Но лучше бы они не брались за священную настенную живопись, потому что иногда мы так увлекаемся, сравнивая наши работы, что разбиваем о головы друг друга пустые кувшины…

Он подал знак юноше, и тот принес ему большой свиток. Арунс развернул его и стал показывать мне прекрасно нарисованные и раскрашенные фигуры танцоров и борцов, флейтистов и лошадей. Однако его глаза и морщинки на лбу говорили о том, что мысли его витают где-то далеко.

— Конечно же, без набросков ничего не напишешь, — сказал он рассеянно, схватил, не глядя, бокал и выпил его до дна. — Цвета хорошо подобраны, и ученик без труда перенесет все линии и штрихи на нужные места. Но наброски помогают лишь тогда, когда не держат у себя в плену воображение.

Он небрежно положил рулон ко мне на колени, встал, взял железный резец и подошел к незаконченной фреске. На ней был изображен юноша, который скакал на коне, обнимая его одной рукой за шею. Большая часть картины была готова — в частности, юноша, а также задняя часть и ноги коня. Но у животного недоставало головы и шеи, а у человека — плеч и рук. Когда я осторожно приблизился, я увидел, что рисунок уже намечен на камне штрихами. Ясно было, что художник не удовлетворен работой. Он сделал шаг вперед, потом отошел назад, взмахнул резцом, и я понял, насколько отчетливо видит он в своем воображении поджарого породистого коня, который встает на дыбы и закидывает голову. Художник принялся рисовать по старым штрихам, и вскоре конь поднял голову, а шея его пружинисто изогнулась… впрочем, длилось это всего мгновение. Ученик быстро подал мастеру кисть из волоса и сосуды с красками. В творческом порыве Арунс быстрыми мазками накладывал краски на камень, не придерживаясь тех набросков, которые сам только что сделал. В процессе работы он исправлял то, что ему не нравилось.

Потом он не спеша набрал на кисть светло-коричневую краску и легко нарисовал плечи и руки юноши. В заключение он обвел черной краской контур плеча, создавая эффект мускула, напряженного под голубым коротким хитоном.

— Ну вот, — сказал он устало. — Велтуру будут вынуждены удовлетвориться этим на сегодня. Разве может нормальный человек понять, что я родился, вырос, учился, смешивал краски, страдал и жил все долгие годы только ради этих нескольких коротких мгновений? Ты ведь, чужестранец, видел, что само рисование заняло очень короткое время, и наверняка подумал — какой же ловкач этот Арунс, как у него набита рука! Но одно дело мастеровитость, а другое — талант. Этот мой конь прекрасен, он мог бы прославить меня, но Велтуру никогда не понять, как я велик. Они не знают, что такое поражения, взлеты и падения, не знают, как трудно передать красками всю полноту жизни, все ее причуды и капризы.

Ученик стал успокаивать его:

— Велтуру хорошо все понимают. Они понимают, что есть только один настоящий художник — Арунс. Они не сердятся на тебя. Они хотят тебе добра.

Но Арунс вдруг разозлился.

— Во имя закрывающих свои лица богов, — вскричал он так, что ученик вздрогнул, — сними с меня это бремя! Ну почему я должен выпивать целое море ненависти и злобы ради нескольких мгновений радости а удовлетворения своей работой?!

Я быстро наполнил бокал и протянул ему. Он разразился смехом и сказал:

— Да уж, не одну чашу осушил я пополам с желчью. В чем мне искать утешения, как не в вине? Разве дело, которому посвятил я жизнь, по силам каждому? Конечно, нет, но далеко не все это понимают, а некоторые даже считают меня тунеядцем. В молодости все кажется легким и доступным. Вот и тот трезвый юноша, что стоит сейчас рядом с нами, прозреет окончательно только тогда, когда повзрослеет, да и то при условии, что я в нем не ошибся.

Я предложил вместе вернуться в город и где-нибудь перекусить, но Арунс замотал головой и сказал:

— Нет. Я непременно пробуду здесь до захода солнца, а то и дольше — ведь внутри горы нет ни ночи, ни дня. Так надо не только для того, чтобы Велтуру остались довольны. Мне есть о чем подумать, чужестранец.

Я понял эти слова как прощание и не стал больше настаивать. Он стоял, глядя на пустую стену, держа резец в руках и нетерпеливо жестикулируя. Но когда я направился к лестнице, он обернулся и сказал:

— Видишь ли, приятель, те, которые ничего не понимают, хотят, чтобы было поярче и так, как у соседей. Вот почему в мире столь много удачливых мазил, рисующих на потребу публики. Им, конечно же, легко живется. Однако настоящий художник держит ответ только перед самим собой. Я тоже не из тех, кто вступает в соревнование с другими, я сам даю себе оценку, я — Арунс из Тарквиний. Если хочешь сделать мне добро, приятель, оставь на память о твоем посещении глиняную бутылку. В ней еще что-то булькает. Она только станет мешать тебе, когда ты в такую жару понесешь ее обратно в город.

Я охотно оставил бутылку этому необыкновенному человеку, ибо ему вино было куда нужнее, чем мне. На прощание он сказал: