Барб покачал головой и возразил:

— Я не могу выдать тайны посвященных, скажу тебе одно: нового бога зовут Митра[41]. Его родила одна гора. Пастухи нашли его и склонились перед ним. Он заколол тельца и создал все, что есть добро. Посвященным, принявшим крещение кровью, он дал бессмертие. Если я все правильно понимаю, после смерти у меня вырастут новые конечности и я войду в роскошную казарму, где служба легка и необременительна, а вино и мед текут нескончаемым потоком.

— Барб! — сказал я с упреком. — А я-то думал, что ты уже достаточно зрел и опытен, чтобы не попадаться на крючок таких детских сказок! Тебе надо прописать курс водолечения; боюсь, из-за беспробудного пьянства тебя уже стали посещать привидения.

Барб воздел к небу дрожащие руки и заклинающе произнес:

— Нет, нет! Как только слово бывает сказано, свет его короны сразу рассеивает тьму и звонят священные колокола; тело трепещет, волосы встают дыбом, и даже самый закоренелый маловер убеждается в его божественной мощи. Потом, после того как старый центурион принимает крещение кровью, мы садимся за священную трапезу, обычно состоящую из бычьего мяса, пьем вино и распеваем песни.

— В удивительное время мы живем, — вздохнул я. — Тетушка Лелия ищет спасения у кудесника из Самарии, мой собственный отец озабочен участью христиан, а такой испытанный боец, как ты, увлекается подозрительными восточными мистериями.

— На Востоке восходит солнце, — серьезно воз разил Барб. — Оттого заклавшего тельца можно также считать и Богом Солнца, и даже Богом Коней. Никто, слышишь ты, никто не посмотрит свысока на бедного старого служивого вроде меня, и никто не запретит тебе самому произносить проповеди о нашем боге, если только ты не дал обет молчания. Среди нас есть и пожилые, и молодые всадники, которые забыли теперь и обычные жертвоприношения, и всех прежних богов.

К тому времени, когда я вел этот разговор с Барбом, я уже пресытился скачками, пари, пустым времяпрепровождением в обществе тщеславных самовлюбленных актеров, а также и книжным червем Луцием Поллио, его друзьями и их бесконечными спорами о философии и поэзии. Поэтому я охотно пообещал Барбу сходить с ним на трапезу в честь нового божества. Он обрадовался, возгордился и, к моему крайнему удивлению, весь день строго постился и даже не выпил и глотка вина.

Вечером ветеран тщательно вымылся, надел чистые одежды и повел меня кривыми вонючими переулками в подземный храм в долине между Эсквилином и Целием. Когда мы спустились в скудно освещенный зал с каменными стенами, нас встретил жрец Митры со шкурой льва на плечах. Он задал мне несколько малозначащих вопросов и охотно позволил принять участие в мистерии.

— Мы не делаем ничего постыдного, — сказал жрец. — Мы требуем чистоты, честности и мужественности от тех, кто верит в Бога нашего Митру ради собственного спокойствия души и благой жизни после смерти. У тебя открытое лицо и хорошая выправка, поэтому я думаю, что наш бог понравится тебе. Но не говори о нем без особых на то причин.

В зале между тем собралась довольно большая толпа пожилых и молодых мужчин. Я был озадачен, увидев среди них несколько военных трибунов и центурионов из преторианской гвардии, многие из которых были закаленными воинами с лицами, изборожденными шрамами. Их чистые, едва ли не новые одежды украшали священные знаки Митры. Знаки эти были разными для разных ступеней посвящения, причем воинское звание или состоятельность большого значения не имели. Барб же потом объяснил мне, что самые богатые поклонники нового бога жертвуют ему при посвящении целых быков. Сам Барб удовольствовался рангом ворона, поскольку в жизни своей далеко не всегда бывал безупречен и щепетилен.

В этом подземном зале было настолько сумрачно, что многое я вообще не мог рассмотреть, одна ко мне все-таки удалось разглядеть алтарь с изображением бога, убивающего быка. На голове божества была корона.

Вдруг сделалось очень тихо, и какой-то человек начал читать священные тексты, которые он знал наизусть. Он говорил на латыни, так что я не разбирал лишь отдельные слова, и отлично понял, что это учение провозвещает борьбу дня и ночи, добра и зла. Вскоре свет совсем померк, и я услышал какое-то таинственное журчание и серебристый перезвон колокольчика. Многие глубоко вздыхали, а Барб от волнения схватил меня за руку. Наконец из небольших отверстий в стенах полилось сияние, и все мы увидели корону бога, а затем и кое-что еще, о чем я лучше умолчу.

Посмотрев и послушав, я убедился, что поклонники Митры преисполнены самого строгого благочестия и твердо убеждены в существовании загробного мира. Когда свет и добро одержали окончательную победу, снова зажглись факелы, и мы приступили к непритязательной трапезе. Словно сбросив с плеч тяжелый груз, присутствующие повеселели, заулыбались и заговорили между собой дружелюбно и запросто, без чинов. Трапеза же наша состояла из жесткой, как подошва, говядины и дешевого кислого вина, купленного в соседней лавке. По благочестивым песнопениям и разговорам я заключил, что эти честные простые люди искренне стремятся к беспорочной жизни. Большинство из них были вдовцами или холостяками и вместе с единомышленниками искали утешения и защиты у своего победоносного солнечного бога.

Я нашел, что их общество пойдет Барбу только на пользу; мне же самому все эти церемонии были неинтересны — возможно, потому, что я ощущал себя среди этих серьезных пожилых мужчин слишком уж образованным и слишком молодым. Под конец они принялись рассказывать друг другу всякие истории, но подобные байки можно было услышать под куда более хорошее вино у любого лагерного костра в любом закоулке Римской империи. Я больше не ходил в этот храм.

Тревожное беспокойство не покидало меня. По временам я доставал из своего заветного сундучка выщербленную чашу, проводил по ее краям пальцами и думал о моей гречанке-матери, которую никогда не видел. Затем я, поминая ее, выпивал немного вина и краснел от собственного суеверия. В такие минуты мне казалось, будто мать — добрая и нежная — стоит рядом со мной, но я стыдился говорить с кем-нибудь об этом.

Я принялся изнурять свою плоть беспощадными конными скачками, надеясь получить большее наслаждение, чувствуя под собой галопирующего коня, чем проведя ночь у Клавдии в беспрестанных ссорах. Кроме того, мне нужно было заставить умолкнуть свою совесть.

Юный Луций Домиций по-прежнему отличался на ипподроме и высшим счастьем для него было продемонстрировать красивую выездку на хорошо выдрессированном коне. Он был первым среди юных всадников, и в угоду Агриппине мы, остальные члены сословия всадников, решили выпустить в его честь новую золотую монету. (Кстати, не прошло и года после императорской свадьбы, как Клавдий усыновил мальчика.)

На одной стороне монеты мы велели отчеканить тонкий профиль подростка и надпись с его новым именем вокруг изображения: «Нерону Клавдию Друзу и в память его деда Германика, брата Клавдия». Надпись на другой стороне гласила: «Всадники приветствуют своего предводителя». Откровенно говоря, Агриппина сама оплатила изготовление этих монет, которые раздавались как памятные знаки во всех римских провинциях и одновременно, как и все золотые монеты, отчеканенные в храме Юноны, имели полноправное хождение.

Разумеется, эту маленькую политическую демонстрацию в пользу сына затеяла сама Агриппина. После смерти своего второго мужа, Пасиена Криза, которому довелось походить в отчимах Луция Домиция совсем немного, Агриппина унаследовала собственности на два миллиона сестерциев и сумела — как супруга императора и доверенное лицо управляющего государственной казной — ловко приумножить их.

Имя Германик было более древним и благородным, чем имя Британник, носителя которого мы, кстати сказать, терпеть не могли — ведь он был припадочным и боялся лошадей. Даже о его рождении ходили истории весьма дурного толка, поскольку император Гай Юлий в свое время слишком уж поспешно выдал семнадцатилетнюю Мессалину за дряхлого Клавдия.