Я заносчиво ответил, что не нуждаюсь в его разрешении и отправлюсь в леса на свой страх и риск, причем верхом на собственном коне, ибо по молодости и глупости мне хотелось покрасоваться перед знатными британскими юнцами. Но Веспасиан, добродушно ухмыльнувшись, категорически воспротивился этому моему желанию и принялся расхваливать выносливость мулов, привычных к британским тропам. Не случайно же он безжалостно приказал распять конеторговца, который контрабандой привез сюда из Галлии целое судно лошадей и хотел сбыть их бриттам по баснословным ценам. Мой жеребец, считал Веспасиан, лакомый кусок для местных жителей — ведь они изо всех сил стремятся улучшить породу местных низкорослых лошадок. Еще бы: бритты на собственной шкуре испытали превосходство римской кавалерии над их боевыми колесницами.

Я вынужден был согласиться и ограничился тем, что накупил моим лесным друзьям множество даров. Главным образом я нагрузил мулов амфорами с вином, ибо британская знать пристрастилась бражничать и делала это не хуже любого римского легионера.

В самую короткую летнюю ночь я участвовал в празднике солнца в древнем круглом храме бриттов, сложенном из огромных замшелых валунов. В одной старинной гробнице я отыскал украшения из золота и янтаря; осмотрел оловянные копи — в гавань по соседству еще в незапамятные времена наведывались за оловом корабли карфагенских купцов. Но самым большим потрясением оказалась для меня встреча с Лугундой, превратившейся за зиму в стройную красавицу. Когда я приехал, она занималась своим любимым делом — возилась с зайцами; недаром же она была жрицей их бога. На плечах у нее красовался белый священный плащ, голову обхватывал серебряный обруч, а глаза сияли ярко и радостно. Мы было обнялись, здороваясь, но потом испуганно отпрянули друг от друга и больше уже не отваживались повторить эту попытку. Тем летом клан не разрешил ей путешествовать со мной, и мне даже пришлось тайком сбежать от нее, когда я собрался в дорогу. Скитаясь по Британии, я постоянно помнил о ней и засыпал и просыпался с мыслями о Лугунде.

Вернулся я к ней раньше, чем предполагал, но особого счастья как будто и не обрел. Вроде бы мы и обрадовались встрече, но почему-то с первых же минут принялись ссориться и обижать друг друга, так что иногда я начинал ненавидеть ее и не желал больше видеть. Однако стоило Лугунде снова подойти ко мне, улыбнуться и протянуть своего любимого зайца, как гнев мой бесследно испарялся и из меня можно было вить веревки. Я совсем позабыл, что я римский всадник и сын сенатора, имеющий право на пурпурный плащ военного трибуна. Когда я сидел на траве, согреваемый лучами ласкового британского солнца, и держал на коленях барахтающегося зайчонка, Рим представлялся мне чем-то далеким и призрачным.

Ко мне неслышно подкралась Лугунда, прижалась своей щекой к моей, засмеялась — но потом внезапно выхватила у меня зайца и, сверкая глазами, заявила, что я нарочно мучаю животное. С зайцем в руках и с пылающими щеками она гневно смотрела на меня, и я даже пожалел, что не выдрал ее хорошенько, пока в лагере она находилась в моей власти.

Но иногда она была приветлива и водила меня по огромным угодьям ее родителей, показывая поля и пастбища. Мы спускались даже в потайное хранилище, где мне позволили взглянуть на ткани, украшения и драгоценности, которые в ее семье веками передавались от матери к дочери.

— Ну как, нравится тебе наша страна? — поддразнивая, спрашивала Лугунда. — Или воздух ее недостаточно сладок? Или тебе не по вкусу наш ячменный хлеб и наше густое пиво? Мой отец мог бы дать тебе столько конных упряжек и серебряных повозок, сколько ты пожелаешь, и столько земли, сколько ты смог бы объехать за день, — только попроси!

Однажды она проговорила:

— Расскажи мне о Риме. Мне хотелось бы прогуляться по каменным мостовым, увидеть большие храмы с военными трофеями из разных стран и свести знакомство с женщинами, непохожими на меня, чтобы изучить их обычаи. Ведь в твоих глазах я обыкновенная британская девушка-дикарка.

А в другой раз в порыве искренности она сказала мне:

— Помнишь ли ты, как однажды обнимал меня, согревая своим телом в хижине той холодной зимой, когда я сильно затосковала по дому? Вот я и дома, и друиды сделали меня жрицей Зайца. Ты даже и не представляешь, что это за великая честь; но я бы сейчас отдала все, чтобы вновь очутиться в той деревянной хижине, держать твои руки в своих и внимать твоим наставлениям.

Я был еще слишком неопытен, чтобы толком разобраться в собственных чувствах и в том, что происходило между нами. Я решил посоветоваться с друидом Пьетро, который в начале осени должен был вернуться с таинственного острова по ту сторону коварного холодного моря, где его должны были сделать жрецом следующей ступени.

По приезде он несколько дней незаметно от нас наблюдал за нашими с Лугундой играми, а однажды подошел поближе, сел на землю, прикрыл глаза ладонями, опустил голову на сдвинутые колени и погрузился в священный сон. Мы не отваживались пробудить его, потому что знали, что в такие минуты он общался с богами подземного мира. Вскоре у нас пропала охота шутить и веселиться; усевшись на бугорок, мы стали ждать, когда он пробудится.

Посмотрев на нас потусторонним взором, друид произнес:

— За твоими плечами, Минуций Лауций, я вижу свирепого зверя, похожего на пса с густой гривой, а Лагунда — одинокая защитница своих зайцев.

— Это не пес, — ответил я обиженно. — Это лев, хотя, впрочем, такого благородного зверя тебе видеть не доводилось, а потому я прощаю тебе невольное заблуждение.

— Твой пес, — невозмутимо продолжал Пьетро, — когда-нибудь загрызет зайцев. И разобьется тогда сердце Лугунды, и умрет она, если вы вовремя не расстанетесь.

Я ошеломленно возразил:

— Но я вовсе не желаю зла Лугунде. Мы же с ней как брат и сестра.

— И как это римлянин может разбить мне сердце? — пренебрежительно фыркнула Лугунда. — А пса его я убью, вот и все. Я не верю в дурные сны, Пьетро, и Итуна не брат мне.

Пьетро проговорил с отрешенным взглядом:

— Лучше, если я поговорю с каждым из вас по отдельности. Сначала с тобой, Итуна Минуций, а потом с тобой, Лугунда. Посмотри пока за своими зайцами.

Лугунда гневно сверкнула глазами, но не осмелилась перечить друиду. Пьетро скрестил ноги, взял в руку ветку и принялся рассеянно водить ею по земле.

— В один прекрасный день римляне будут отброшены обратно за море, — сказал он. — Британия поклоняется богам подземного мира, и боги неба вовек не сумеют победить подземных. Римляне могут вырубить все наши священные дубравы, разбросать священные камни, повсюду понастроить свои дороги и даже обучить покоренные племена римскому земледелию, чтобы превратить их в своих данников; но придет день — и их утопят в море. Для этого должен только явиться муж, который постигнет военное искусство римлян и сможет сплотить племена, подняв их на совместную борьбу.

— Оттого мы и держим здесь целых четыре легиона, — возразил я. — Через одно или два поколения Британия станет цивилизованной страной и в ней, как в любой другой римской провинции, установится прочный мир.

Обменявшись таким образом мнениями, мы оба замолчали. Вдруг Пьетро спросил:

— Что ты хочешь от Лугунды, Итуна Минуций? Он так угрюмо смотрел на меня, что я в смущении опустил глаза.

— Не думаешь ли ты взять ее за себя по обычаю бриттов и подарить ей ребенка? — спросил Пьетро. — Не бойся. По римскому праву такой брак недействителен и не помешает тебе покинуть Британию, как только ты захочешь. Лугунда же сохранит ребенка в память о тебе. Но если ты будешь лишь забавляться с ней, сердце ее разобьется, едва ты оставишь ее.

Мысль о ребенке привела меня в ужас, хотя одновременно я вдруг ясно осознал, чего именно желаю от Лугунды.

— В Риме говорят: «Где ты, там и я»[38], — объяснил я Пьетро. — Я не какой-нибудь там легкомысленный матрос или же бездомный торговец, который женится в каждом городе, где ему доводится бывать. Я не намерен так поступать с Лугундой.