Барс робко потыкался мне в ноги, потом понял, что его не выгонят, отошел в угол и свернулся в лохматый ком.

— Ты есть не хочешь? — спросила Лариса.

Я отказался. Уселся за стол, откинулся на спинку стула, вытянул ноги, и огромная усталость навалилась на меня. Мне не хотелось говорить, думать, не хотелось никого видеть. Одно огромное желание владело мной — лечь, закрыть глаза, свернуться, как Барс, клубком, забыть все, забыть этот долгий ужасный день.

— Тебе удалось, что-нибудь узнать? — спросил Владилен, не отрываясь от своего приемника. В транзисторе, что-то пищало, скрипело, билось, скороговоркой суетливо бормотало. Казалось, что он держит в руке маленькую клетку с напуганным беснующимся зверьком, но зверек матусился напрасно — его пищащий страстный шепот мало волновал Владилена. Приблизительно так же, как и мои сведения, которые я должен был добыть. Владилен — безмятежно счастливый, спокойный человек. Равнодушный ко всему на свете.

— Нет, ничего не узнал я покамест, — нехотя ответил я и спросил у Лары: — Тебе не доводилось слышать от отца о каких-нибудь конфликтах с завучем?

— С Вихоть? — удивилась Лара. — С Екатериной Сергеевной? Не-ет! Вроде нет, не слышала. Ничего особенного не припоминаю. Вообще-то он о ней отзывался не очень уважительно, но ничего особенного не говорил, а почему ты об этом спрашиваешь?

— Да так, просто хочется знать, — лениво ответил я и пояснил: — Мне нужно знать все, что здесь происходило. Я хочу точно выяснить отношения отца с этими людьми.

— Ты все — таки надеешься восстановить справедливость? — спросила Галя.

Галя — удивительный человек. Она никогда не оперирует бытовыми понятиями. Для нее существуют только всеобщие категории: Справедливость, Любовь, Верность. Для нее мир выстроен из крупных блоков глобальных отношений.

Я пожал плечами:

— Моя задача — искать не справедливость, а правду.

— Какая разница? — хмыкнула Галя.

— Большая. Я думаю, что у людей очень разные представления о справедливости. Бывает, что справедливость одного человека становится злодейством для другого. Мне нужна правда, она универсальна для всех.

— Тогда непонятно, почему тебя заинтересовали отношения Николая Ивановича с завучем, — сказала Галя. — По — моему, она очень симпатичная женщина. Мне нравятся такие люди — пусть резкие, прямые, но они знают, чего хотят в жизни.

— Да? — усомнился я. — Возможно… Во всяком случае, мне показалось, что она не очень хорошо относилась к нашему деду. И мне она точно не нравится…

Галя обиженно промолчала, а Владилен выключил приемник, встал, потянулся — крупный, рослый, хорошо кормленный, в красивой заграничной рубашке и с расстегнутой верхней пуговицей на брюках. Ничто не могло порушить его взаимной влюбленности с жизнью. И вальяжную его представительность нисколько не портила розовая плешь, которую он закрывал поперек головы аккуратной волосяной попонкой. Владилен улыбнулся мне доброжелательно и сказал:

— Стас, может быть, ты слишком высокие требования предъявляешь к людям?

— А в чем они, эти высокие требования?

Владилен смотрел на меня снисходительно-ласково, как мудрые отцы взирают на своих шустрых, ершистых несмышленышей.

— Ведь тут вопрос совсем непростой, — глубокомысленно поведал он. — Надо подойти к нему достаточно широко, чтобы картина была и реалистичной, и объективной. Мой тесть Николай Иванович был человек замечательный во всех отношениях, но людям простым, незамечательным — тем, кто с ним жил и работал, — доставалось несладко…

Я опешил и немного растерялся:

— А чем же это несладко было тем, кто с ним жил и работал?

— Он предъявлял людям невыполнимое требование — быть не хуже его, — усмехнулся Владилен. — А это было весьма затруднительно, поскольку человеком он был во многих отношениях исключительным. Но, на мой взгляд, ему не хватало очень важного человеческого свойства — терпимости к чужим слабостям и недостаткам.

И снова было не ощущение горечи, или боли, или гнева, а воспоминание об удивительном сне заполнило меня.

Сон во сне. Сон за пределом сна, а внутри бесплотного шатра, под невидимым сводом — здесь была явь. Висящий в воздухе стакан. Предмет, опирающийся только на мою волю. Удерживаемый силой души…

Я внимательно смотрел на Владилена и думал о том, что Кольяныч никогда не жаловался мне на зятя, никогда не хвалил его, не упоминал его. Я знал, что он зятя недолюбливает. Только однажды он сказал:

— У нас нормальный литературный конфликт отцов и детей. Только в жизни конфликт наш развернут наоборот: мой зять — очень серьезный, сытый, пожилой человек, немного утомленный людской глупостью, а я… — Он задумался

— А вы? — спросил я.

Он тихонько засмеялся, яростно блеснул стеклянным глазом и сообщил шепотом:

— Я — мальчишка, убежавший с уроков…

— Вот видишь, как все по — разному воспринимают людей, — сказал я Владилену. — Мне-то всегда казалось, что Кольяныч

— единственный человек, который прощал людям все. Он мог войти в положение любого человека…

Да, он входил в положение любого встречного, с азартом входил, энергично, с искренним интересом. По-моему, иногда забывал выйти, так и жил подолгу с чужой бедой, с соседской радостью.

— А я разве возражаю? — воздел руки Владилен. — Мог войти, помочь, посочувствовать, простить и промолчать, но внутри осуждал, и это было видно, а людям неприятно, когда их осуждают за их слабости. Люди любят нравиться, им хочется, чтобы их уважали, ценили и чтобы ими восхищались.

— Это точно, — заметил я. — Вот такой человек, как ты, заслуживает непрерывного восхищения. Я сам всю жизнь мечтал быть таким, как ты, но у меня это, к сожалению, не получилось.

Владилен легко засмеялся, он не желал замечать моего недоброжелательства, он просто махнул на меня рукой:

— Ладно, брось подначивать. Дед прожил долгую, хорошую жизнь. Знаешь, как Монтень сказал: «Кто научил бы людей умирать, научил бы их жить».

Я помолчал и сказал:

— Мне кажется, что, если бы люди научились жить так, как Кольяныч, для них утратил бы свой страшный смысл вопрос о том, как умирать.

Владилен помотал головой:

— Ну, с этим я не согласен! Ведь ты же сам больше всех хочешь выяснить, почему и как, при каких обстоятельствах умер старик? Ведь тебя же это волнует?

— Да, это меня волнует, — твердо ответил я. — Потому, что он не просто умер, а, мне кажется, его убили. И допустить в этом хоть тень сомнения я не могу.

— И это правильно! — горячо поддержал Владилен. — Кабы только удалось — это было бы замечательно! Хотя я склонен полагать, что это вряд ли возможно.

— Почему вы все заранее уверены, что это невозможно? — спросил я. — Почему вы не стучите ногами от нетерпения, почему не подталкиваете локоть от жадного ожидания, почему не кричите: давай, давай, мы ждем от тебя ответа!..

Владилен хмыкнул:

— Давай, Стас! Давай, давай! Мы ждем от тебя ответа, но опасаюсь не дождаться…

— Уточни…

— У тебя исходная установка неправильная. Николай Иваныч был человек неплохой и честный, и ты человек неплохой и честный. Отсюда ты делаешь неправильный вывод: у доброго, старого, честного человека не может быть много врагов. Надо пошустрить и сыскать одного — единственного прохвоста, который учинил эту беду…

— А в чем неправильность моего вывода?

— В том, что мой тесть мог иметь очень много врагов или недоброжелателей. И имел их наверняка.

— Это почему?

— Потому, что он был стар и очень активен. Старики — вообще люди трудные. Как говорит мой заместитель, они из-за склероза не помнят вчерашнего большого добра, а пустяковое старинное зло всю жизнь в себе лелеют…

— Посовестись, Владик — твой тесть ни на кого никогда зла не держал…

— Ошибаешься, Стас! Ты находишься в добросовестном, искреннем заблуждении, поскольку вы с Коростылевым вообще похожие люди, а он был вовсе не христосик и на плохих человечков зло не просто держал, а изо всех сил с ними бился. И они его за это дружно не любили. Понятно?