Но факт — один, неоспоримый, — что он не тронул ее, Чару. Она не могла сделать «Взрыв», и, пользуясь этим, Хармон ждал от нее… чего? Чтобы она ему поверила? Ведь он мог овладеть ее сознанием через стенд, который — под рукой. Но он пошел на разговор с ней! Да, с позиции победителя, однако — без грубого насилия.

И — Фердинанд. Не может быть, чтоб Фердинанд от них отрекся!! Что его ЦФ-6 была со смертельным подвохом, что он отказался вернуть своим девочкам полноту разума. Это немыслимо! Иначе — он им не отец. Если Хармон вновь явится, надо добиться свидания с Фердинандом во что бы то ни стало!

Она не знала, что происходило в минувшие сутки вне ее камеры номер 15, — ни о теракте Фосфора, ни о захвате Детей Сумерек, ни о том, что Гаст по Сети заказал себе гитару, чтоб в воскресенье (пока босс отъедет в Город) просочиться в изолятор к Фанку и умолять — если понадобится, то и на коленях, — чтобы тот исполнил что-нибудь с Тринадцатого Диска.

Зрение открылось, распахнув перед Энриком громадный простор стадиона — схему, собранную из живых, одновременно вздрагивающих лиц-точек. Громовые пульсации ритма отзывались в покрывающем трибуны слое людей то вспышками тысяч протянутых к Пророку белых ладоней, то полями вскинутых рук, то возникало необъятное содружественное движение, когда они вставали на его призыв.

— Бог есть! — как камень, бросал Энрик в чашу одинокий крик.

— И он восторжествует здесь!!! — ревел стадион.

— Друг — свят!

— А я — чист!!! — от звучного эха трепетало небо.

И так три, пять, восемь, двадцать, сорок раз подряд, до упоения; стадион стал частью Энрика, послушной, неотрывной.

Уже сбросивший ангельские одежды и сменивший вереницу других фантастических костюмов, Энрик взметнулся ввысь, на самый верх сценической конструкции, — почти нагой, божественный, живая статуя, и в нем, как в фокусе, сходились восторг, обожание, страсть и экстаз тех, кто ждал его, верил в него, уповал на него и Друга в этом гигантском, злом, мятежном Городе. Энрик вытянулся струной — и медленно, плавно стал опускать воздетые руки, становящиеся крыльями ночной птицы.

— Ночь, — шепнул он всем; свет померк, сгустился вокруг него в медно-желтый, ритмично полыхающий факел. Стадион тихо, длинно взвыл, немея, — и стих, обратившись в слух. Изгиб напряженного тела, крадущиеся па, по-змеиному хищный поворот головы — Ночь пришла, тьма расплывалась волнами от сцены, расстилая в воздухе дорогу Ночного Охотника, самой грозной ипостаси Друга.

Свет сжимался, образуя огненное ядро, обтекающее струями вьющегося пламени.

— Я знаю…

Простертая рука обвела застывшее людское море.

— …они здесь — нечистые духом. Они притаились. Они рядом.

Синие глаза блеснули над предплечьем, высматривая добычу.

— Они умышляют. Они получили приказ от своих подлых начальников. Я их вижу. У них дрожат руки. Колотится сердце. Немеет язык. Они смотрят на свои пальцы… что это?! — расширив глаза, Энрик с ужасом поднес ладонь к лицу; пальцы свело судорогой. — Это Я ими овладеваю. Нет спасения. Милость и жизнь — в Моей руке.

Энрик скованно, мучительно извивался на залитой светом площадке лифта — палач и жертва в одном лице. На дальней трибуне кто-то со сдавленным воплем упал на колени, пытаясь разжать скрюченные пальцы.

— Их дух грязен! Им нестерпимо среди чистых! Боль. Грязь души жжет их изнутри…

Другой парень на другой трибуне, далеко от первого, сумел вынуть газовую гранату — но выронил. Или отбросил, как будто она обжигала?..

— Я дарую прощение, пока не поздно. Спасение во мне. Я прихожу, чтобы карать или прощать. Время почти иссякло…

Лифт плыл в ореоле огня, как шаровая молния.

— Покажите их всем!! Дайте слышать их голос!!

На половине экранов возникли сцены — «стойкие», быстро пробравшись вдоль рядов к тем, кого корчило, хватали и разоружали их; одной девице так свело руки, что еле удалось отнять у нее зажигательный патрон — она выгибалась и стонала, временами вскрикивая.

— Горе тому, кто в роковой час не раскроет Мне свое сердце!

Светящийся Пророк царил над заколдованным стадионом; проектор делал его фигуру гигантской.

— Хочешь ли ты прощения? — Энрик простер руку к парню, дергавшемуся в захвате «стойких».

— Да! Да! Да! — бился парень. — Прости!! Я все скажу!..

— Кайся, нечистый духом. Кайся предо мной.

— Кажется, у нас проблемы, — оператор «политички» не оглядывался, но ощущал, что люди, из-за его спины глядящие в экраны, чувствуют себя подавленно.

— Этого никто не мог предвидеть, — нарушил кто-то тягостное молчание.

— Массовый гипноз, переходящий в психоз, — подсказал другой версию для завтрашних оправданий. — Энрик манипулирует сознанием людей, и вот…

— Кто их арестует?

— Видимо, сэйсиды.

— Настоящее свинство!.. Свяжитесь с ними… и с полицией. По-любому надо обработать этих… кающихся. Версия выбора — фанатики, подражатели Фосфора. Неуправляемые сектанты. Или это — продуманная провокация Пророка. Или маятник чувств зашкалил — от любви до ненависти. Развивайте в интервью именно эти темы.

— Меня беспокоит другое. Он что-то знал заранее. Откуда? Осведомители в Департаменте?.. Вот что следовало бы выяснить.

— Откуда? — кисло усмехнулся старший офицер. — Он же Пророк!..

— Ну, конечно, а Хармон — Принц Мрака. Не смешно.

— У нас нет данных о наличии у Энрика экстрасенсорных свойств.

— М-да? Зато они есть у варлокеров. На глазах у всех Энрик совершил чудо; вам этого мало?.. Теперь стадион солидарен со своим волхвом — короче, все отменяется. Мы уже подставились.

Сотрудники «политички» нервно заспорили, обмениваясь излишними и запоздалыми колкостями, — а стадион вновь расцвел лучами, и Энрик в полете улыбкой бога и жестом раскинутых рук намекнул, что пора его восславить.

И ликующий тысячеголосый хор возгласил:

— Бог есть!!!

— И он восторжествует здесь, — уверенно ответил Энрик.

Простая овальная комната без окон. Один ее конец равномерно освещен сверху, и там, на разнообразных стеллажах, затянутых черным и красным бархатом, расставлены большие, удивительно прозрачные, причудливых форм и ярких окрасок кристаллы: бочкообразные рубины цвета голубиной крови и тлеющих углей, густо-синие сапфиры с мерцающими в их глубине звездами, октаэдры ярко-алой шпинели; на этажах и подставках утвердились в ряд колонки бериллов с ровными площадками, словно гамма всех цветов: голубые, синие, розовые, оранжевые, бледно-желтые, янтарные, зеленые всех оттенков, молочно-белые, едва уловимого цвета оконного стекла и вовсе бесцветные. Отдельно стоит аристократ, ярко-зеленый с пробегающей внутри синевой — изумруд. Рядом крупные полногранные призмы топазов со скошенными верхними площадками — розовые, винно-желтые, густо-голубые, сиреневые, зеленовато-голубые, естественной и мягкой окраски, чистой воды, такие большие, что кажутся ненатуральными, как столбики разноцветного стекла, но свет, отражающийся в их гранях особым образом, говорит об их благородном происхождении. Полыхает оранжевым пламенем гиацинт, переходя от золотого до красно-коричневого. Черный кварц — морион, дымчатый — траурно подчеркивает переходы черного и белого. Здесь и аметисты: бледно-сиреневые и ярко-лиловые, лавандовые и пурпурные, неравномерно прокрашенные по длине. Светят стеклянным блеском огромные друзы горного хрусталя, полыхает радужным сиянием царь всех самоцветов — бриллиант, тут и там отбрасывают снопы искр гигантские кристаллы двойника алмаза — циркона.

На другом конце комнаты — изящный белый стул, на котором сидит один-единственный человек с бледным неподвижным лицом — в черном, наглухо застегнутом костюме без лацканов на воротничке-стойке.

Свет в комнате медленно гаснет. Человек в черном плотно закрывает глаза; веки смыкаются, и он застывает в оцепенении.

Лучи лазеров, установленных на потолке, перебегают с кристалла на кристалл, зажигая и активируя их. Вспыхивают радугой бриллианты, им вторят мощной нотой цирконы, меняя цвет и рассыпая лучи света. Мощным крещендо солируют рубины, в их густой цвет вливает свою трель нежная шпинель. Как нарастающая мелодия, загораются бериллы, возвышая свой цвет на октаву; их тему подхватывают и продолжают топазы. Александрит меняет цвет с глубинно-синего до красно-фиолетового и обратно; то вспыхивают, то гаснут, понижаясь в тоне, аметисты. Изумруд, аккомпанируя хору бериллов, то блестит яркой зеленью, то синева разрастается в нем, и он становится черным, когда солируют рубины. Бриллианты, как скрипки, ведут основную мелодию при любой смене цвета, порождая новые цвета, не снижая блеска. Им, как виолончель, на более низкой ноте сопутствуют цирконы, выбрасывая снопы пламени.