Марго повернулась ко мне.

— Давай поговорим о морали, — начала она. Я ей не верил! Напустив на себя беспечный вид, я поправил под головой подушку и спросил:

— Морали? Какого же рода?

— Твоей, милый Родерик. Дай мне сигарету.

Я прикурил две, одну отдал ей, пристроив на простыню между нами пепельницу. Как-то, ради смеха, я поставил холодную стеклянную пепельницу ей на голый живот, а она не моргнув глазом ткнула тлеющим концом сигареты мне в ногу. Это случилось еще до того, как я узнал ее получше и научился не терять бдительности.

— Мораль, — произнесла она задумчиво, выпуская дым и словно размышляя над смыслом слов. — Что ты думаешь о морали, Родерик?

Полным именем она звала меня, когда ей хотелось меня подразнить или рассердить, но я не заглотнул приманку.

— Мораль, — отвечал я, пытаясь осторожно выяснить ее намерения, — мораль, по-моему, хорошая вещь.

— Да? А как ты думаешь, ты высокоморален, Родерик? У тебя в наличии нравственность?

— Примерно на среднем уровне.

— Вот как? Родерик, я ведь замужем.

— Об этом я осведомлен.

— А то, чем мы занимаемся так возмутительно часто, называется адюльтером. Знаешь такое слово?

— Что-то слышал.

— Это аморально.

— И незаконно, — добавил я, все еще пытаясь нащупать суть дела, — но, если ты не забеременела, это наружу не выйдет.

— Если ты прелюбодействуешь, Родерик, то ты лишен морали.

— Морали должно быть в меру, — сказал я, — всего должно быть в меру. Кроме секса, конечно.

— Прекрати.

— Прости. — Я переменил позу. Она глядела на меня серьезно.

— Умеренной морали быть не может, это просто глупость, — произнесла она.

— Прими мои извинения.

— Или ты нравствен, или безнравствен. Грешен или невинен. Если грешен — больше вопросов нет: ты аморален. Совершить один грех — то же, что совершить их все.

— Это что, твоя собственная теология?

— Теология тут ни при чем, я говорю о нравственности. Если ты совершаешь нечто аморальное по какой бы то ни было причине и сознаешь эту аморальность — больше с тобой говорить не о чем.

— А как насчет тебя? Без партнера тут не обойтись.

— Я это сознаю, Родерик, — она холодно усмехнулась, — и не претендую на высокую мораль.

— Здорово.

— Если я способна на один аморальный поступок, — продолжала она рассуждать, — я знаю, что способна на любой из них. Все — что угодно, все — что необходимо. А как ты?

— Я?

— Ты никогда не занимался самоанализом, подозреваю, ты ни разу не задумался о собственных взаимоотношениях с общепринятыми моральными нормами.

— Леди, вы выиграли сигарету.

— А джентльмен проиграл.

— Проиграл что?

Она повернулась и села, тыча сигаретой в пепельницу.

— Поживем — увидим.

— Увидим что?

— Насколько ты глуп.

— Ну, довольно-таки глуп.

— Понятно. Но не слишком ли глуп? — Она посмотрела мне прямо в глаза — страстное лицо, высокие скулы, синие холодные глаза, чувственный рот — какая-то первобытная, до ужаса эротичная красотка. — Ты понимаешь реальные следствия той философской истины, которую я тебе сейчас изложила? Раз свернув с пути истинного, ты должен быть готов к любому аморальному деянию, если потребуется. Знаешь, почему? По той простой причине, что, отказываясь поступать аморально, ты признаешь, что подобное поведение противоречит твоей натуре. С другой стороны, если аморальный акт представляется для тебя выгодным и ты уже совершал подобное в прошлом — тогда ты не смеешь возражать и отказываться. Согласен?

Разумеется, я бы согласился со всем, что бы она ни сказала.

— Ну хорошо. — Она погасила сигарету и поднялась, довольная. — Одевайся. Через час Чарльз будет дома.

— Это все? — вопросил я. — Разговор окончен?

— А что еще говорить? Ты согласен, что безнравственный человек не может отказаться от выполнения любого аморального деяния, за исключением того, который противоречит его собственным интересам. Вот и все.

— Я думал, ты все это ведешь к чему-то.

— Не дури, Родерик, — рассмеялась она. — Ну-ка, подымайся.

— Мне бы хотелось сходить в душ. — Мне нравился их душ — весь в голубом кафеле.

— Нет, не сегодня. Одевайся и выметайся.

Жалко. Но она бывает так строптива и переменчива, что иной раз лучше и убраться. Я встал и оделся.

Она всегда давала мне пятерку на такси. Да, а когда мы куда-нибудь ходили вместе, совала мне двадцатку на оплату двенадцатидолларового счета в кафе и никогда не заикалась о сдаче. Марго — не первая женщина в моей жизни, с которой у меня сложились подобные отношения, но зато она была намного моложе и очень привлекательна. Сначала я поражался ей, а потом осознал, что это следствие ее дикарской, беспощадной прямоты.

Однако нынешним вечером привычной пятерки не появилось. Вместо этого она сказала:

— По прошествии четырех месяцев, Родерик, вынуждена сообщить, что твои услуги больше не требуются.

— Прошу прощения?

— Твоя служба закончена, — усмехнулась она.

— Но, Марго...

— Ну-ну, милый. Не говори ничего, все это вздор.

— Но...

— Напоследок хочу тебе кое-что показать. Пойдем со мной. Я последовал за ней, сбитый с толку и встревоженный, в ее кабинет — маленькую уютную комнатку рядом с кухней, где был стол, за которым она сидела и подписывала чеки, и длинный диван, на котором я всегда ненасытно жаждал ее и на котором моя жажда никогда не была удовлетворена. Она указала мне на этот диван:

— Посиди тут, пока я поищу.

Я уселся. Слева за окном виднелась река и, поодаль, Лонг-Айленд и Куинс. Много ниже, вне поля зрения и ближе к дому, — авеню Ф.Д. Рузвельта и стоянка такси. Сквозь окно проникал легкий ветерок, навевая ароматы Куинса и принося гул Манхэттена.

Марго шарила на столе.

— Интересно, что из тебя выйдет, Родерик? — как бы рассеянно говоря сама с собой, спросила она.

Ну, я-то успел ее узнать. Она никогда не бывала рассеянной, а всегда полностью отдавала отчет в своих словах. И это обстоятельство наносило удар моему, так сказать, профессиональному самолюбию. Сейчас, например, я понимал: она шарит там, на столе, только для пущего эффекта — и все сказанное давно ею продумано и рассчитано. Я молча внимательно слушал.

— Ты стареешь, — продолжала она, — через несколько лет твоя рыночная стоимость станет опускаться, и ты, — она усмехнулась, — уже никогда не найдешь снова такой интересной работы, как у меня.

Все это было верно и составляло горькую правду — с ее стороны было особенно жестоко высказывать это в момент моего увольнения. Я сделал непроницаемое лицо и стиснул зубы.

Наконец она подала мне обычный конверт, сказав:

— Прочти это. Полагаю, тебе будет интересно. Внутри конверта лежал единственный листок бумаги без адреса, исписанный ее мелким, убористым почерком.

"Я, Марго Эвинг, добровольно и честно сознаюсь в убийстве своего мужа Чарльза.

Я убила его вследствие невозможности дальнейшего с ним проживания, но он никогда не давал мне поводов для развода, а я не могла существовать без его денежных средств.

Более никто — в особенности мужчина — в этом деле не замешан.

Я пишу это признание, так как, к моему удивлению, оказалось, что у меня есть совесть. Никогда не думала, что стану терзаться из-за смерти Чарльза, но произошло именно так. Я не в силах вынести это бремя.

Я трижды выстрелила в Чарльза из автоматического пистолета 25-го калибра марки “Стар”, который он мне подарил как-то на Рождество. Убив его, я стерла отпечатки пальцев и выбросила оружие в пруд Центрального парка с пешеходного мостика.

Сразу вслед за этим я стала сожалеть о содеянном.

Марго Эвинг”.

Оторвавшись от этого впечатляющего документа, я уставился на Марго, наблюдавшую за мной, как за подопытным кроликом.