Поведение Сталина, его переживания, вызванные смертью Владимира Ильича, естественны и понятны. А как же вел себя Лев Давидович Троцкий, претендовавший на высшую власть в стране? Известие о смерти Ленина застало его в Сухуми. Он не счел нужным прервать свой отдых и ехать с теплого юга в морозную Москву, продемонстрировав еще раз равнодушие к Владимиру Ильичу. А в день похорон Ленина, в скорбный день всей страны, Лев Давидович прогуливался по берегу моря, впитывая его величие и "всем существом своим ассимилировал уверенность в своей исторической правоте", — так напишет он потом в книге "Моя жизнь".

Беспардонность Льва Давидовича типична и говорит сама за себя. Пуп земли, вершитель революции, возведенный в этот высокий ранг собственным самомнением и лакействующими, заинтересованными приспешниками! Он ставил себя вровень с Лениным, считал свое положение абсолютно незыблемым. И обмишулился!

Вскоре после кончины Владимира Ильича состоялся XIII съезд партии. Естественно: при подготовке его Иосиф Виссарионович использовал все свои незаурядные организаторские способности. Многие делегаты находились под впечатлением клятвы, которую дал Сталин. Но ведь существовало письмо Ленина, прямо адресованное делегатам съезда, и молчать о нем было нельзя.

Коммунисты обсудили послание Владимира Ильича. Немало горьких слов довелось тогда услышать Сталину… Он пообещал учесть все критические замечания. Ему поверили. Съезд решил оставить Иосифа Виссарионовича на посту генерального секретаря партии. До следующего форума. Никто, конечно, не предполагал, что он будет занимать эту высокую должность три десятилетия.

3

В присутствии посторонних мы со Сталиным почти не разговаривали, Иосиф Виссарионович предпочитал не афишировать свое интеллектуальное подспорье, и это вполне естественно, я не видел ничего унизительного для себя. Разве при всех самодержцах, даже при всех президентах и прочих демократических главарях советники выходили когда-нибудь на первый план?! Они многое решали и решают, но их не видно.

Вспоминаю об этом в связи с неожиданным дневным вызовом в ЦК, в кабинет Иосифа Виссарионовича. Можно было предположить, будто случилось нечто из ряда вон выходящее. Я в общем-то был готов к любым сложным вопросам, но разве предугадаешь!

— Николай Алексеевич, такое имя Растам Ц. о чем-нибудь говорит вам?

— Уж не тот ли офицер, который отличился в турецкой кампании?

— Как раз он, — не очень охотно подтвердил Сталин. — Что, действительно хорошо воевал?

— Известен личным мужеством и умелым руководством. Брусилов, помнится, ставил в пример.

— За пределами Грузии его знают?

— Даже больше, чем в Грузии: имя его было известно в армии.

— Тем хуже для нас, — сказал Сталин. — В Москву приехала его внучка, обратилась ко мне с просьбой.

— Если просьба выполнима…

— Это как смотреть, — раздраженно произнес Сталин (при мне он не сдерживался). — Ее брат-офицер воевал у Деникина, замешан в делах грузинских националистов.

— Каждый идет своим путем, — осторожно сказал я, чтобы не накалять страсти. — Упорствует ли он в своих заблуждениях?

— Он уже ни в чем не упорствует. Эта женщина просит указать, где он похоронен.

— Всего-то? — невесело усмехнулся я.

— Там общая могила. Большая могила. И, конечно, без гробов. А женщина хочет увезти брата домой…

— Она очень настаивает?

— Вы не знаете грузинских обычаев. — Сталину неприятен был разговор, он злился, вместо «вы» у него получалось пронзительное «ви-и». — Соберутся родственники хоронить труп в родной земле, будет большой траур, много разговоров, много шума.

Раздражение Сталина передалось и мне. Я не мог взять в толк, почему такие деятели, как он, руководствуются не простыми человеческими понятиями порядочности, добра и зла, а обязательно подводят "классовую платформу". Ну, расстреляли врага, противника, это закономерно и понятно каждому: борьба идет. Отдали бы его тело родным, и вся недолга. Мертвый — уже не навредит. И я сказал Иосифу Виссарионовичу:

— Женщина приехала издалека, движимая естественными чувствами, зачем же чинить помехи?

— Не хочу обращаться к Дзержинскому, — поморщился Сталин. — Мы с ним не слишком большие друзья…

Да уж, конечно! Не так давно Дзержинский в запальчивости сказал о Сталине: "Откуда взялся в нашей партии этот политический уголовник?!.." Перегнул палку Феликс Эдмундович. Естественно, что Иосиф Виссарионович, не прощавший обид, тоже пускал ядовитые стрелы в адрес Дзержинского. Но разговор об этом увел бы нас далеко в сторону.

— Поручите хлопоты мне, — предложил я. — Возьмусь за них хотя бы ради того, чтобы избавить женщину от оскорблений и колкостей. Элементарную вежливость у нас забыли в пылу справедливой борьбы.

— Ваша ирония сейчас не обязательна, — сказал Сталин. — Помогите ей, чем сумеете, — Иосиф Виссарионович явно доволен был, что избавился от неприятной заботы.

У меня было достаточно знакомых в высоких инстанциях, через которых я быстро навел справки и выяснил все возможности. В тот же вечер встретился с женщиной в приемной ЦК. Помещение для посетителей было унылое, с казенной мебелью, стены бурого цвета. Женщина стояла возле окна, глядя в темные стекла. То ли черный плащ, то ли монашеская накидка на ней, скрывавшая всю фигуру от плеч и почти до щиколоток, сзади видны были только густые волосы, собранные в большой пучок. На висках — седина. Это не казалось странным, пока она не повернулась лицом. Усталой, изможденной женщине было никак не более двадцати пяти лет. И сколько седых волос! Безнадежность читалась в ее глазах, казавшихся особенно большими в обводах синевы от утомления и недосыпа. Передо мной была одна из «бывших», одна из тех, кто испил в последние годы полную чашу унижений, кто и жил-то теперь неизвестно как и все же не был сломлен, не был растоптан! Эта молодая женщина, хрупкая, бледная до прозрачности, она ведь приехала в далекую Москву не для себя, ради мертвого брата. Экономит каждую копейку, в трамвае, наверное, не ездит, не то что на извозчике. Трудно понять, что толкнуло меня поздоровавшись и представившись, вдруг сказать:

— Pour moi c'est un devoir de vous aider. [Считаю своим долгом помочь вам (франц.)]

В голосе моем прозвучало самое обычное сочувствие, от которого она, вероятно, отвыкла, которого никак не ожидала встретить здесь. Посмотрела на меня снизу вверх, удивленно, с радостной растерянностью, будто нашла что-то хорошее и еще опасалась верить в такую находку. Прозвучал торопливый вопрос:

— Vous etes officier, n'est pasce? [Вы офицер?]

— Oui, madame. [Да. ]

Вот ведь как случается: несколько фраз — и мы прониклись взаимным доверием, и ничего больше не требовалось объяснять. Было вполне естественно, что я отправился проводить ее. Долго шли по темным улицам, она остановилась у знакомых за Белорусским вокзалом. Назвалась она Катей, Екатериной Георгиевной. Потом уж, через неделю, когда я решился пригласить ее к себе на чай, она объяснила: настоящее имя Кето, но это ей не очень нравится, а в Москве она даже стеснялась представляться Кето Георгиевной. Ну, а для меня-то, тем более по первому знакомству, осталась Катей, с этим именем вошла в мое сердце.

4

Напомню: Владимир Ильич предлагал обдумать способ перемещения Сталина с поста генерального секретаря, чтобы выдвинуть вместо него другого человека, который был бы более терпим, лоялен, более внимателен к товарищам, менее капризен и т. д. Считаю, что Ленин имел при этом в виду совершенно определенную кандидатуру. И вряд ли ошибусь, назвав Михаила Васильевича Фрунзе — другого столь достойного товарища просто трудно представить. Жизнь, революция без спешки, но очень уверенно выдвигали его на самый первый план.

Как говорится, всем он взял. Верный соратник Ленина. Боевик-подпольщик. Эрудированный марксист с большим опытом организационной работы. Интеллигентный, образованный человек. (Интересно, что еще в 1903 году гимназист Миша Фрунзе с двумя товарищами совершил поход вокруг озера Иссык-Куль, при этом были собраны около семисот видов растений, занявших полторы тысячи гербарных листов. Колоссальный труд! Сия коллекция и доныне хранится в ботаническом институте Академии наук СССР). Владел английским, французским, немецким языками. Вежливость сочеталась в нем с твердой принципиальностью. Презирая грубость, высокомерие, хамство, он говорил, что эти низменные категории не имеют ничего общего с решительностью и требовательностью.